Не знать о правильной концентрации формалина.
Не знать названия инструментов, которые ты используешь для создания шедевров, и не видеть выпотрошенных, используемых для наглядного пособия тел с разрезанной грудиной и вскрытой черепной коробкой. Иногда мне кажется, что все краски мира заменились на кровавое марево, а ты будто специально не показываешь мне других оттенков. Ты с таким рвением рассказываешь о смерти, что постоянная ее близость перестает вызывать тошноту. Теперь я даже не задыхаюсь от спазмов, стоя рядом с анатомическим столом и наблюдая за тем, как ты колдуешь над трупом, вскрывая его и показывая мне расположение органов.
Во время этого странного действа я смотрю на твое лицо, прикрытое медицинской маской, и не могу уловить ни одной эмоции, разве что раздражение, когда я вовремя не отвечаю на вопросы. Прости, но мне сложно запомнить, сколько должна весить здоровая печень женщины. Сложно потому, что это, черт побери, меня не интересует.
Когда терпеть обжигающие капли становится невозможно, я выключаю воду, провожу по лицу ладонью и застываю от стойкого ощущения твоего присутствия. Нас разделяет полупрозрачная шторка душевой, но я не могу не чувствовать твой холодный взгляд, скользящий по разогретому телу наточенным лезвием. Внутренне сжимаюсь и, с трудом преодолев тошнотворный страх, отодвигаю шторку в сторону.
Так и есть.
Ты, одетый в светло-бежевый свитер и такого же цвета брюки, стоишь в проеме дверей и смотришь на меня немигая пристально, почти больно. Я вижу что-то страшное в твоем лице и молюсь богу, чтобы мои догадки оказались неверными.
Ты ведь пришел не для того, чтобы меня убить?
— Перестаралась с горячей водой? — твой голос звучит приглушенно и вкрадчиво и всего на миг я сравниваю его с подступающим цунами: тот самый момент перед атакой волн, когда все вокруг затихает и океан впитывает в себя звуки, чтобы после, на пике напряжения, рвануть вперед оглушающей мощью. Опускаю голову, рассматривая собственное тело, и покорно киваю — покрасневшая кожа с белесыми линиями-шрамами говорит сама за себя. — Будь аккуратна, Кейт, ожоги не украшают.
Шрамы тоже, но, тем не менее, ты их наносишь.
Ты медленно сканируешь меня, начиная от лодыжек и заканчивая лицом, ты прикасаешься взглядом к ногам, талии, задерживаешься на груди и ласкаешь соски. Ты возбуждаешься, я не могу этого не заметить, и делаешь шаг навстречу, ввергая меня в тихое отчаяние. Сколько бы раз ты ни был во мне, я не могу к этому привыкнуть. Не могу принять тебя так, как должна принимать женщина: влажно и скользко, без дискомфорта и сопротивления.
— Я должен покончить с этим, — ты подходишь ближе и проводишь ладонями по плечам, спускаясь ниже, к запястьям, где твоя хватка усиливается. И, как только пальцы смыкаются в грубый захват, твое лицо искажается от злости и ты толкаешь меня к стене, холодной и мокрой. Я лишь сдавленно вскрикиваю, ударяясь затылком о кафель, и ошарашенно смотрю на тебя, прижавшего меня весом своего тела. Ты не обращаешь внимания на то, что вода с моих волос капает на твою грудь, покрывая светлую ткань разнокалиберными пятнами, и шепчешь, прижавшись губами к моему виску: — Ты ведь понимаешь, что это не может длиться вечно? Понимаешь, что я не могу позволить себе проиграть? Понимаешь, Кейт?! — рычишь, с каким-то надрывом, с запаянной в голосе злостью и... отчаянной болью? Не может быть, Алан, это чуждые для тебя эмоции и этот эмоциональный всплеск, он вызван не искренними чувствами, а лишь потерей контроля.
Тогда я не знала, насколько была права — ты терял контроль над собственными желаниями и злился, что они становились сильнее.
Забываю вдохнуть, осознавая, что ты имеешь в виду, и мотаю головой от безнадежности, всеми силами пытаясь избавиться от капкана твоих объятий. Я думала, каждый день думала о предстоящей смерти, но сейчас, ощутив ее непосредственную близость, не могу принять ее, слышишь?
— Пожалуйста, — плачу, напрочь забывая о твоих проклятых правилах и нелюбви к слезам, и отчаянно борюсь, стараясь скинуть с себя крепкую болезненную хватку, которая чуть ли не ломает ребра.