– Bay! – воскликнула я, хихикнув и выдув очередной пузырь. – Bay! Это круто!
Это и в самом деле было круто: столько их кругом лежало, этих блестящих вещичек, что и не сосчитать! Они были повсюду – на каминной полке, на длинном, чуть покоробившемся от времени старинном столе из какого-то ценного дерева, на круглом столике с лампой под абажуром, украшенным бахромой, – на таких абажурчиках все старички сдвинуты. Экспонаты из коллекции судьи нисколько не походили на заурядные, в виде репки, сердечки, как на поздравительных открытках. Не походили они и на то золотое сердечко (может, и не золотое, а просто позолоченное), которое я носила «на счастье» на тонкой цепочке, свешивавшейся у меня между грудей, едва прикрытых бордовым топом в белую, как зебра, полоску. Это были произведения искусства, напоминавшие по форме настоящее человеческое сердце. Ведь сердце, как ни крути, это не репка, а комок мышц – верно я говорю? На каминной полке лежало хрустальное сердце с таким количеством сверкающих полированных граней, что глазам было больно смотреть. Там же находилось блестящее, цвета красного вина, керамическое сердце с имитацией вен и артерий. В большом количестве были представлены сердца из обожженной глины всевозможных цветов и оттенков – от кирпично-красного до темно-коричневого с тонкими зеленоватыми прожилками. Было жутковатое сердце из железа с острыми шипами. Лежало серебряное сердце с выгравированной надписью (что значат слова ODI ET AMO [5], я не знаю, поскольку надпись сделана на незнакомом мне языке). Было даже одно очень тяжелое сердце из золота, которое пылало, как крохотное солнце. На столе расположились восемь сердец одинакового размера, вырезанных из какого-то холодного на вид камня, мрамора, я полагаю, – бежевого, серого, пурпурного, темно-синего, белого с серыми прожилками, телесно-розового, серо-черного и насыщенного угольно-черного цвета. Было очень красивое сердце розовато-коричневатого оттенка, как моя кожа, с крохотными золотистыми вкраплениями, похожими на звездную россыпь. Увидев этот экспонат, я затаила дыхание и долго не могла отвести от него глаз. Правда, ничего другого, кроме «Bay! Это круто!», я придумать так и не смогла, а затем по обыкновению хихикнула и с шумом лопнула новый пузырь.
Некоторые сердца, как называл свои экспонаты старикан, на мой взгляд, все-таки больше походили на сжатый кулак и имели такие же примерно размеры и форму. Я бы и не подумала, что это сердца, если бы судья мне об этом не сообщил. Интересно, где дедусик все эти штучки-дрючки взял? Может, в каком-нибудь особом магазине? Или в антикварной лавке? Ясно, что в дешевом универмаге типа «Мэйси» такую штуковину не купишь. Кроме того, игрушки дедуси наверняка стоят кучу денег.
Пока я все это созерцала, мне пришла в голову мысль что-нибудь здесь стибрить (вы, ручаюсь, тоже о чем-нибудь таком думаете, когда оказываетесь в чужом богатом доме). Так, ничего особенно дорогого, мелочь какую-нибудь, которая так и просится, чтобы ее сунули в карман. Увы, все экспонаты из коллекции сердец были слишком велики. Но особого разочарования я не испытала – уж больно мне было здесь интересно. А когда мне интересно, я начинаю задавать вопросы типа: «Это открывается?» или «Оно из двух половинок состоит?» – ну и другие в том же духе. Я подняла обеими руками выкованное из меди сердце, оказавшееся значительно тяжелее, чем я думала, и указала на шов на поверхности. Тут судья Как-Его-Там пришел в жуткое волнение, крикнул: «Пожалуйста, ничего здесь не трогайте!» – и, выхватив дрожащими пальцами сердце у меня из рук, торопливо положил на место. Судя по пыльному отпечатку на поверхности стола, пролежало оно там бог знает сколько времени.
Судья, по счастью, не хмурился, а улыбался.
Мы познакомились только сегодня утром. Дедусик оказался судьей по уголовным делам нашего округа. (Его имя я забыла почти сразу, как услышала. Есть у меня такая дурная привычка – мигом забывать имена всяких чинуш и прочих занудных стариканов вроде учителей, священников, социальных работников, общественных защитников и судей.) Нас, шесть взлохмаченных особ женского пола всех возрастов и цветов кожи, из которых я была самая молоденькая, привели в зал заседаний из комнаты, где преступниц маринуют до начала процесса. Это третий этаж, первая дверь налево в том же здании окружного суда – допотопного строения, которое я ненавижу почти так же сильно, как камеру предварительного заключения в тюряге. Судья, признаться, сильно меня удивил. Не то чтобы он был очень уж добренький. Нет, как ему и положено, он был строгий. Но не такой подлый и въедливый, как все другие. Больше всего я ненавижу некоторых судей-женщин. Они, как только увидят, что ты молодая, симпатичная и кожа у тебя почти белая, так и норовят задать тебе по полной программе. Поначалу, правда, внешность судьи показалась мне пугающей: он был весь в морщинах, грозно сверкал лысиной, хмурил брови и топорщил крашеные усы, походившие на пятнышко засохшей краски под носом. Судейская мантия нисколько его не облагораживала и висела на нем, как занавеска в душевой. Слушал он, однако, внимательно, вопросы задавал по существу дела, и процесс с его участием сразу утратил сходство с конвейером. Короче, для старикана с такой жутковатой физией судья производил на редкость приятное впечатление. С женщинами постарше меня – проститутками и наркоманками – он обращался очень уважительно, хотя и припаял каждой небольшой срок. Потом настала моя очередь – я была предпоследняя. Когда меня усадили перед судьей на скамейку, я дрожала как осиновый лист. Не могу сказать, что сильно его боялась, но я вообще такая, нервная, и трясусь по любому поводу. К тому же я восемнадцать часов не курила, поэтому голос у меня дрожал, звучал глухо, и судья несколько раз просил меня повторить то, что я ему говорила. Меня обвиняли в магазинной краже и попытке расплатиться необеспеченными чеками. Кроме того, у меня вышла стычка с охранником универмага «Дискаунт корт»: он обозвал меня обидным словом, намекая на мою расовую принадлежность, ну а я, понятное дело, рассвирепела и укусила ублюдка за руку. Теперь мне шили еще и это – обвиняли, прости Господи, в нападении с нанесением телесных повреждений. Помощница окружного прокурора подавала все так, будто я представляю угрозу для общества, и требовала, чтобы меня надолго упрятали за решетку. Она также говорила, что это уже мое третье нападение с нанесением тяжких телесных повреждений, а адвокат в ответ на это нес какую-то чушь, но я особенно его не слушала, меня больше судья интересовал. Он смотрел на меня с этакой отеческой укоризной, словно перед ним родная дочка сидела или, может, внучка. Ну, я подумала, что он даст мне условный срок, и решила признать себя виновной, о чем и поставила в известность своего адвоката, а уж потом тихим покаянным голосом с придыханием произнесла:
– Виновна, ваша честь.
Судье до того понравились мои слова, что у него даже глаза загорелись: можно было подумать, что его кто-то нежно по лысине погладил. Ну, думаю, все у меня теперь будет отлично. Нет, серьезно, во взгляде судьи я заметила нечто, имевшее отношение ко мне лично. Он не папку с моим делом представлял, когда смотрел на меня, а пытался дать оценку моей индивидуальности.
Потом судья встал и зачитал приговор:
– Восемь месяцев заключения условно, с рекомендацией обратиться в центр медицинской и социальной реабилитации.
На этом рассмотрение дела закончилось.
– Спасибо, ваша честь, – пробормотала я, вытирая слезы. Я не притворялась, говорила от души. – Я очень вам благодарна, честно.
Господи, повезло-то как! Я вернулась на квартиру, которую мы снимаем вдвоем с подругой (я не видела ее неделю, и меня не покидает ощущение, что она умотала с каким-нибудь типом в Атлантик-Сити), а в шесть часов вечера мне позвонили. Я решила, что это один из моих приятелей, но, взяв трубку, сразу узнала хрипловатый, скрипучий голос. Судья сказал, что очень озабочен моим поведением и состоянием души, поскольку я такая молодая, а на моем счету уже несколько арестов, приводы в суд – ну и все прочее. Он заметил, что я «определенно нахожусь под чьим-то дурным влиянием», и добавил, что я «истощена физически и опустошена морально». Потом он сказал, что ему хотелось бы обсудить со мной создавшееся положение, и предложил мне вечером с ним встретиться. Из дальнейшего разговора я узнала, что он лично принимает большое участие в судьбах молодых людей, попавших в беду, и помогает самым достойным из них устроиться в жизни, в частности, направляет на курсы, где обучают профессиям менеджера, парикмахера или официанта. Вполне возможно, сказал он, что я тоже смогу попасть в число таких счастливцев. Я сказала: хорошо, согласна. Особенно мне понравилась его идея прислать за мной машину, которая должна была отвезти меня в его большой старинный особняк на Ривер-роуд – улицу, где окна домов выходят на реку Делавэр. Мне, разумеется, известно о существовании этой застроенной особняками респектабельной части города, но она в определенном смысле от меня так же далека, как обратная сторона Луны. Это не значит, что у меня никогда не было парней с Ривер-роуд – наверняка были, – просто я об этом не подозревала, поскольку они никогда мне об этом не говорили. Так вот, когда машина остановилась и я вышла, у меня прямо дух захватило – до того красивым показался мне старинный особняк судьи, выстроенный из красно-коричневого кирпича, с заостренной крышей и многочисленными трубами, которые из нее торчали. Я хихикнула и воскликнула: