– Bay! А вот и я! – А потом надула большой пузырь из жвачки, который тут же лопнул.
Должна признать, я верила каждому слову судьи, даже в его туманные намеки верила. Мне казалось, что между нами установились какие-то особые отношения, потому что я сама особенная.В глубине души мы все считаем, что мы – особенные, не такие, как другие, хотя, конечно, далеко не всегда об этом говорим.
Судья стоял у дверей своего большого дома. Он отпустил шофера, а потом вежливо предложил мне войти. На этот раз на нем не было черного судейского балахона и выглядел он как самый обыкновенный старикан с брюшком, только немного разрумянившийся от волнения. Чуть ли не с порога он заявил, что хочет показать мне свою коллекцию сердец, которую, по его словам, мог оценить только «тонко чувствующий человек, способный воспринимать прекрасное». При этом он не сводил с меня глаз с тяжелыми веками. Он рассматривал меня внимательно, но не откровенно, не нагло, а как бы исподволь, словно стесняясь и в то же время не имея сил прекратить это. Посмотреть, правда, было на что: я надела бордовый, в белую полоску, облегающий топ, под которым у меня ничего, кроме болтавшегося на тонкой цепочке между грудей золотого сердечка, не было, и черную виниловую мини-юбку. Кроме того, я взбила волосы, и они торчали во все стороны, подрагивая от малейшего дуновения ветра, как пушок одуванчика. На ногах красовались голубые туфли на платформе с ремешками, стянутыми на щиколотках.
В доме пахло старыми газетами и еще чем-то – тошнотворно-сладким и острым, как пахнет в кабинете дантиста (не самый мой любимый запах!), что отнюдь не способствовало возникновению у меня романтического настроя (не уверена, правда, что старикана хотя бы в малейшей степени это заботило). Но я не унывала: от меня-то самой пахло отлично – духами «Шанель № 5», которые я стащила в универмаге «Мэйси» несколько недель назад, так что со мной все было о'кей. Словом, острого желания немедленно мчаться в сортир я не испытывала, хотя вообще-то желудок у меня чувствительный – опять же на нервной почве, а еще от постоянного курения и черного кофе, который я пью в огромных количествах и который подчас заменяет мне еду.
Судья Как-Его-Там повел меня по коридору, на ходу рассуждая о том, как мало на свете людей, которые в состоянии понять, до чего одиноко живется на свете судье, не желающему иметь ничего общего с правящей элитой. Я хохотнула и сказала:
– Да уж, невесело, должно быть. – И новый пузырь жвачки лопнул.
Судья Как-Его-Там промокнул влажную лысину чистейшим белым платком, который наверняка кто-то для него выстирал и выгладил, и пробормотал:
– М-да… вот именно… невесело.
Потом он рассмеялся и даже цокнул языком – хотел мне показать, что у него, доброго старого папусика-дедусика, тоже есть свой смешной пунктик вроде моих пузырей.
Судья молча наблюдал, как я ахала, умилялась, хлопала в изумлении глазами и разводила руками, разглядывая его коллекцию. Было чему изумляться – ничего похожего на это мне, насколько я помню, видеть не приходилось. Я сказала:
– Ну, ваша честь, это нечто. Фан-тас-ти-ка. Все равно как в музее побывать.
К концу осмотра я, правда, стала чувствовать себя несколько неуютно – судья так сверлил меня взглядом, что мои голые руки и шею стало как будто маленькими иголочками покалывать. Но я была уверена (уж и не знаю, почему!), что старикан один здесь жить не может – в таком-то огромном доме, где наверняка должно быть множество слуг. Кроме того, когда мы направлялись в комнату, где хранилась его коллекция, судья, отвернувшись от меня, пробормотал что-то, как будто отдал какое-то указание служанке или еще кому-то, кто находился в доме и мог его слышать (так, во всяком случае, мне показалось). Короче, если я и забеспокоилась, то так, самую малость. Иными словами, в панику не впадала, просто закурила сигарету, не спросив у судьи разрешения. Но он ругать меня за это не стал, только нахмурился и сказал:
– Теперь у тебя на языке все вкусовые сосочки временно атрофируются, а я, между прочим, приготовил для тебя маленький сюрприз.
На это я уж точно не знала что ответить, поэтому, как обычно, хихикнула, нервно дернув плечом – есть у меня такая дурацкая привычка, – и как могла изящно выпустила из ноздрей дым.
К тому времени я уже осмотрела все экспонаты, по крайней мере находившиеся в этой комнате, и очень надеялась, что экскурсия на этом закончилась и других сердец в доме нет. А еще я надеялась, что меня покормят, поскольку было уже девять вечера, а я последний раз ела в семь утра, еще до суда. Но у старикана осталось несколько экземпляров, которые ему не терпелось мне показать, в том числе сердце из красного, как рубин, стекла – «из последних приобретений», – так он сказал. А еще у него была черная лакированная мужская трость с резной рукоятью в виде сердца – такой большой, что я была не в состоянии обхватить ее пальцами, хотя судье очень хотелось, чтобы я за нее подержалась.
– Новое направление в моем увлечении, – отдуваясь, сказал он. – И я намереваюсь развивать его и впредь. Что ты скажешь о точно такой же трости, но с рукояткой в виде сердца, вырезанного из слоновой кости? Хорошо будет, как по-твоему? Тебе слоновая кость нравится?
Он заулыбался, продемонстрировав ослепительно белые фарфоровые зубы, так что мне ничего не оставалось, как улыбнуться в ответ.
– Слоновая кость – это круто. То, что надо будет, – сказала я. Слоновая кость? О чем мы, черт возьми, разговариваем? Получается, этот лысый старикашка с крашеными усами, судья по уголовным делам нашего графства, спрашивает моего совета по поводу слоновой кости? А сам при этом дышит так, будто только что по крутой лестнице взбежал… Бред какой-то!
– И где же вы такую классную трость отыщете, ваша честь? – спросила я для поддержания разговора.
А судья Как-Его-Там надулся от гордости и ответил:
– А мне и не надо ее искать. Она всегда хранилась у нас в семье. У меня на чердаке много всякого добра из Индии. Мой прапрадедушка был там мировым судьей во времена британского правления. – Тут он взмахнул своей черной тростью, как мечом. Так мальчишки палкой размахивают, когда девчонок попугать хотят, – ну, я со страху прямо остолбенела, но потом поняла, что судья ничего плохого в виду не имел, просто жест у него такой неловкий получился.
И снова он стал рукоять своей трости мне в пальцы совать (точь-в-точь как человеческое сердце эта рукоятка выглядела, даже вены на ней были вырезаны), а сам норовил сверху свою руку положить и мои пальцы к рукоятке прижать, вроде хотел мне помочь как следует за нее ухватиться. Я еще больше смутилась: как я уже говорила, слишком большая для моей руки эта рукоять была – большая и неудобная – из-за причудливой формы. И тут я неожиданно что-то очень странное почувствовала… Господи, даже не знаю как сказать-то… Ну, вроде бы внутри этой рукоятки что-то живое и теплое находилось и едва заметно, но ритмично пульсировало. Сердце! Настоящее сердце – вот что там, в этой рукояти, было! Это уже психушкой попахивало, и я отогнала от себя безумную мысль, как отгоняют муху.