Она знала. Она уехала из дома, приехала сюда, в Наутага, поступила в колледж, была очень привлекательной и живой молоденькой девушкой, которую все любили. И те, кого она оставила в той своей жизни, вряд ли могли узнать в ней прежнюю Дженетт. Если женщина на том берегу действительно следит за ней, то ее ждет большое разочарование. Она собьется со следа, ей ни за что не отличить Дженетт, которая идет сейчас по мосту в мешковатой парке цвета хаки с капюшоном, темных шерстяных слаксах, аккуратно заправленных в сапожки для тепла и с полотняной сумкой в руке, от других студенток колледжа.
Не важно, как именно, – но я стала совсем другой.
Был март 1969 года. Она шла в Рид-Холл, где работала в кафетерии. Самое обычное утро. И день тоже ничем не будет отличаться от других дней. Если только она заставит себя перейти через пропасть по этому мостику, не станет обращать внимания на женщину, которая там ее поджидает. Она не за мной. Это невозможно.
И все же она разволновалась, потеряла выдержку – такое иногда случается. Это было нечто физическое – внезапно тоскливо и тревожно заныло в животе. И она судорожно принялась вспоминать, не оставила ли настольную лампу включенной. Настольную или верхнюю у себя в комнате? Неужели не выключила?… Ведь встала она рано, еще до рассвета, в эти зимние дни с утра за окном темным-темно, как в колодце. Но сердце уже билось часто, и сонливость как рукой сняло, когда она побрызгала себе в лицо ледяной водой из-под крана. Пусть даже она опоздает на работу в кафетерий, но чтобы лампа горела весь день в пустой комнате – нет, этого допустить никак нельзя. А может, она постель не застелила? Тоже никак не удавалось вспомнить. Подобные мелочи всегда страшно действовали ей на нервы. Так что ничего не оставалось, как повернуть назад. И она развернулась и торопливо зашагала по мостику. Шла как бы против течения – навстречу двигался поток студентов, казавшихся толстыми и неуклюжими в зимней одежде, изо ртов валит пар, все они, разумеется, знакомы Дженетт, и они тоже узнают ее и смотрят с любопытством, их несколько удивляет выражение ее лица. Но сейчас ей не до них, она едва замечает их, спешит поскорее сойти с моста. Голова ее опущена, по щекам катятся слезы и тотчас заледеневают на морозе, кожу щиплет, и она сердито трет лицо рукой в шерстяной варежке.
Последний раз – семь лет назад? – мне было тогда двенадцать.
А она была заперта в палате государственной психиатрической больницы в Порт-Орискани. Приговор гласил: три года в женской тюрьме в Ред-Бэнк, причем срок заключения должен сочетаться с так называемым психиатрическим лечением. Мама? – это Дженетт. Ты меня что, не узнаешь, мама? Ее так накачали наркотиками, что глаза заплыли, а зрачки превратились в две крошечные черные точечки. Я так и не поняла, узнала она меня или нет. Или просто не видела.
После этого случая я начала задумываться – узнавала ли она меня вообще когда-нибудь, меня или младшую сестренку Мэри. Когда любила, тискала, целовала нас. Тузила, щипала, пинала, таскала нас за волосы цвета пшеницы, такие же, как у нее, тонкие и тусклые, немного вьющиеся. Пыталась сжечь меня – «несчастный случай», все из-за того проклятого радиатора. Пыталась убить нас всех, когда мчалась в машине. А Мэри, что она сделала с Мэри! И я никогда не понимала, видит ли она нас, узнает ли нас, своих родных дочерей. Не себя.
Во второй раз ошибки быть не могло – точно она!
Днем, после занятий, сбегая по гранитным ступенькам здания, где находился факультет иностранных языков, Дженетт оживленно болтала и смеялась с подружками. И вдруг увидела ту самую фигуру, ту женщину, ее. Всего в каких-то двадцати ярдах. Она стояла и совершенно спокойно поджидала свою дочь, Дженетт. Застывшая недвижимая фигура в потоке студентов, которые не обращали на нее никакого внимания, и она словно не замечала их. Уже немолодая экстравагантно одетая женщина неопределенного возраста.