Через несколько дней он продолжает: «На днях был в Эрмитаже: видел несколько тысяч картин великих художников, как-то: Рафаэля, Рубенса, Вандервельфа, Пусчена, Мурильо, С. Розы и пр. и пр. Видел несчетное множество статуй и бюстов… Слышал один раз итальянскую оперу и два раза еще видел Каратыгина»{111}. В конце своего пребывания в Петербурге он пишет: «Последние дни проводил порядочно: ежедневно путешествовал по Гостинному двору, был в Публичной библиотеке, в Румянцевском музеуме, в Горном музее, три раза на частной Выставке картин и пять раз в театре и цирке…»{112}
Молодой человек имел разносторонние интересы, которые включали театр, музеи, библиотеки. С жадностью неофита П. М. Третьяков открывает для себя новое, расширяет кругозор, пополняет знания. По всей вероятности, именно эта поездка сыграла определенную роль в его жизни. Он начинает собирать произведения искусства: эстампы, гравюры, лубок; покупает первые живописные полотна. Свои приобретения он делает на Сухаревском рынке.
Этот торг в центре Москвы, на Сухаревской площади, возник еще в конце XVIII в. Первоначально здесь продавалось почти исключительно съестное, но уже через несколько десятилетий торговали картинами, скульптурами, изделиями прикладного искусства. Сухаревка превратилась и в один из крупнейших центров букинистической торговли. Красочное описание этой своеобразной московской достопримечательности оставил В. А. Гиляровский. «Между любителями-коллекционерами, — писал он, — были знатоки, особенно по хрусталю, серебру и фарфору, но таких было мало, большинство покупателей мечтало за «красненькую» купить настоящего Рафаэля, чтобы потом за тысячи перепродать его, или купить из «первых рук» краденое бриллиантовое колье за полсотни… Пускай потом картина Рафаэля окажется доморощенной мазней, а колье — бутылочного стекла, покупатель все равно опять идет на Сухаревку в тех же мечтах и до самой смерти будет искать «на грош пятаков»… И торгуются такие покупатели из-за копейки до слез, и ругаются, что удалось купить статуэтку голой женщины с отбитой рукой и поврежденным носом, и уверяют они знакомых, что даром досталась: Племянница Венеры Милосской!..Много таких ходило на Сухаревку, но посещали Сухаревку и истинные любители старины, которые оставили богатые коллекции, ставшие потом народным достоянием»{113}.
Крупные коллекционеры Боткины, Щукины, Морозовы, Солдатенковы, Бахрушины и другие не менее известные не гнушались посещать сухаревские развалы. Частым посетителем в молодые годы был и П. М. Третьяков, где, очевидно, приобрел свои первые картины маслом художников голландской школы.
В 1854 г. он снова едет в Петербург, посещает музеи, театры и знакомится с коллекцией русской живописи Ф. И. Прянишникова. Этот дворянин и крупный чиновник, директор Почтового департамента одним из первых начал собирать работы русских мастеров. В его галерее были такие полотна, как «Читатели газет» и «Тибуртинская сивилла» О. А. Кипренского; «Кружевница» и «Пряха» В. А. Тропинина; «Автопортрет», портреты А. Н. Голицына и И. А. Крылова, К. П. Брюллова; «Сватовство майора» П. А. Федотова и другие{114}. Ф. И. Прянишников умер в 1867 г. и завещал собрание картин Румянцевскому музею (в настоящее время — в Третьяковской галерее).
Уже один из первых биографов П. М. Третьякова считал, что осмотр прянишниковской галереи «сделал переворот в направлении молодого коллекционера» и с тех пор свою энергию и средства он направляет на приобретение картин русских живописцев{115}. Подобного взгляда придерживалась и дочь П. М. Третьякова, упоминавшаяся А. П. Боткина, которая в своих фундаментальных мемуарах-исследованиях замечает, что отец не мог себе позволить (надо полагать, в первую очередь в силу материальных соображений) собирать картины общепризнанных мастеров и решает коллекционировать работы менее известных, а, следовательно, и более доступных по цене, современников{116}. Представление о том, что знакомство с коллекцией Ф. И. Прянишникова совершило своего рода переворот в сознании П. М. Третьякова и определило его исключительный интерес к русской живописи прочно утвердилось в литературе. Однако, надо думать, что тяга к национальному искусству проявилась у него «не вдруг». Может быть дело еще и в том, что ранее он просто не был достаточно знаком с многообразием и художественной силой школы русской живописи, так как постоянных общедоступных собраний таких произведений практически не существовало.
Вот что писал в начале 50-х годов художник К. И. Рабус в органе славянофилов журнале «Москвитянин», оценивая положение московского «художественного рынка». «Справедливо ли у нас жалуются на некоторую холодность к живописи — решить трудно; но, обратив внимание на известные факты, невольно задумываешься, ибо кроме приобретения билетов на художественную лотерею и заказов икон, коими в Москве наиболее занимаются иконописцы-нехудожники, мало сбыта новым художникам». Заканчивая свои размышления, автор далее прямо признал: «Несомненно, что требовательность на лучшие произведения живописи в Москве не только незначительна, но даже, в иных отраслях этого искусства, вовсе незаметна…»{117}.
На настроение молодого собирателя, очевидно, повлияла атмосфера, царившая в русском обществе. Острая идейная борьба за демократизацию жизни и гуманизацию искусства, потребность «обратить его лицом» к нуждам и чаяниям народа становились господствующими в среде передовой интеллигенции. Возникла необходимость переосмысления значения и роли искусства в жизни общества. В 40-х годах складывается так называемая «натуральная школа» и в живописи, ярчайшим представителем которой стал жанрист П. А. Федотов. Его картины на выставке в Академии художеств в 1849 г. и в следующем, 1850 г., в Московском училище живописи и ваяния пользовались наибольшим вниманием публики. Особый интерес вызвали три: «Сватовство майора», «Свежий кавалер» и «Разборчивая невеста». Рецензент журнала «Современник», объясняя успех работ «Гоголя русской живописи», писал: «Причина почти всеобщего восторга, производимого картинами Федотова, главнейшим образом заключается в том, что содержание для них он выбрал из русского быта, нам более или менее знакомого»{118}. Критик В. В. Стасов позднее писал: «До начала 50-х годов нынешнего столетия русское искусство лениво купалось в потемках полного и слепого подражания и только с помощью Федотова впервые выглянуло в 1848 и 1849 гг. на вольный воздух»{119}.