Душеприказчиками своими, отвечавшими за выполнение воли завещателя, П. М. Третьяков назначил (с их согласия) К. В. Рукавишникова, С. С. Боткина и «друга дома» В. Г. Сапожникова (мануфактур-советник, владелец шелкоткацкой фабрики в Москве, крупный предприниматель). Сама процедура оформления завещания отразила в известной степени черты «ветхозаветности» мировоззрения и привычек Павла Михайловича. Боясь возможной огласки, он не пригласил нотариуса и составил этот важнейший документ без него, дома. После его смерти родственники несколько дней не могли найти завещание, которое было спрятано в совершенно необычном для таких бумаг месте — под ящиками письменного стола. Существовавшие юридические нормы неукоснительно требовали свидетельских подтверждений того, что завещатель находился «в здравом уме и твердой памяти». В данном случае этот факт засвидетельствовали купец В. Т. Гуняев, московский мещанин Р. В. Кормилицын и тульский мещанин М. К. Шныгин. Однако недостаточная осведомленность с нюансами гражданского права привела к тому, что Московский окружной суд, куда душеприказчики представили завещание для утверждения, 15 марта 1899 г. признал этот документ недействительным{207}.
Ввиду этого все распоряжения Павла Михайловича должны были потерять силу. Основная часть наследства переходила к душевнобольному сыну Михаилу Павловичу (умер в 1912 г.){208}, жена получала седьмую часть, а дочери — по одной четырнадцатой. Галерея, общественные и благотворительные учреждения в этом случае не получали ничего, ибо по закону наследниками не являлись.
Решение суда объяснялось допущенной юридической ошибкой. Закон однозначно требовал привлекать в качестве свидетелей лишь тех, кто лично не был заинтересован. Между тем все три указанных свидетеля были служащими Павла Михайловича, в пользу которых он тоже сделал отчисления. Как вспоминала дочь К. В. Рукавишникова, Е. К. Дмитриева, «единственный выход из этого ужасного положения оказался — подать на Высочайшее имя»{209}. Душеприказчики решили использовать эту возможность и несколько месяцев «деятельно работали» и в Москве, и в Петербурге. Адресовались они в различные инстанции. Их просьба была поддержана московским генерал-губернатором, великим князем Сергеем Александровичем, обращаясь к которому они писали: «Что Павел Михайлович обладал свободой воли, это всем хорошо известно в Москве и не подлежит никакому сомнению»{210}. Одновременно было проведено медицинское освидетельствование сына Михаила, который был «признан Врачебным управлением слабоумным»{211} (ранее официального заключения не было).
Все эти хлопоты принесли желаемый результат, и по докладу министра юстиции Н. В. Муравьева царь «высочайше повелел» 28 июля 1899 г. Московскому окружному суду разрешить, «не стесняясь определением 15 марта 1899 г.», вновь «войти в рассмотрение вопроса, причем не считать препятствием к утверждению завещания допущенное при его составлении нарушение»{212}. Желание монарха было быстро учтено, и 24 августа суд утвердил завещание.
Павел Михайлович Третьяков несомненно относился к числу крупнейших жертвователей. Однако его главная заслуга, конечно, состояла не в том, что он передал на благотворительные цели несколько миллионов — таких примеров было немало. Это коллекционер-меценат своей целенаправленной деятельностью способствовал развитию важного направления национальной культуры. По оценке И. Е. Репина, «он довел свое дело до грандиозных, беспримерных размеров и вынес один на своих плечах вопрос существования целой русской школы живописи. Колоссальный, необыкновенный подвиг»{213}. В свою очередь, А. П. Бахрушин заметил, что такие люди, как П. М. Третьяков — «это — соль земли, это лучшие люди нации»{214}. В таких высказываниях нет преувеличения. Начиная как собиратель-любитель, составляя первоначально небольшую, довольно камерную коллекцию, он постепенно осознает большие социальные задачи искусства, решению которых отдает свой ум и свое сердце; не считается с огромными материальными затратами. Его деятельность способствовала не только развитию изобразительного искусства, но и непосредственно влияла на изменение отношения к нему в обществе, что отражалось в создании новых музеев{215}. Триумф начинания П. М. Третьякова обессмертил имя этого русского купца.
Глава 3. Социальный парадокс
Одним из наиболее известных русских предпринимателей несомненно являлся Савва Тимофеевич Морозов. Этот человек не только олицетворял крупного инициативного капиталиста и выдающегося филантропа… Ему были присущи такие черты характера и поступки, которые делали его изгоем в собственной среде и вызывали уважение к нему в передовых кругах русского общества. Он весь был как бы «соткан» из противоречий и более, чем кто-либо другой подходил под определение «одинокая душа». Именно А. М. Горький, поддерживавший близкие дружеские отношения с С. Т. Морозовым, назвал его «социальным парадоксом»{216}. Имя этого предпринимателя встречается в различных мемуарах и исследованиях, мелькает на страницах газет и журналов (было упомянуто даже с трибуны XIX Всесоюзной партийной конференции{217}), однако до сих пор существует лишь одна работа, в которой очерчены основные «сюжетные линии» его биографии — документальная повесть советского писателя, его внука{218}. Может быть, замечание А. С. Пушкина о том, «что мы ленивы и нелюбопытны»{219}, относится к нам не в меньшей (а может и в большей) степени, чем к людям первой трети XIX в.?
Происходил С. Т. Морозов из семьи известнейших текстильных фабрикантов Морозовых, владевших несколькими крупнейшими предприятиями по производству хлопчатобумажных тканей. Данная область текстильного производства относилась к числу ведущих отраслей российской промышленности, работавшей на широкий рынок. Основателем нескольких морозовских династий был С. В. Морозов — Савва Первый (1770–1862). В своей работе «Развитие капитализма в России» В. И. Ленин писал: «Может быть, одним из наиболее рельефных проявлений тесной и непосредственной связи между последовательными формами промышленности служит тот факт, что целый ряд крупных и крупнейших фабрикантов сами были мелкими из мелких промышленников и прошли через все ступени от «народного производства» до «капитализма»{220}. В качестве характерного подобного примера В. И. Ленин привел историю С. В. Морозова.
Родился «Савва сын Васильев» (свою фамилию он получил в XIX в.){221} крепостным. Уже в конце XVIII в. этот предприимчивый крестьянин открыл первую мастерскую в с. Зуево Богородского уезда Владимирской губернии, где производил шелковые кружева и ленты. Работал сам на единственном станке и сам же поставлял пешком этот товар на продажу в Москву (около 100 верст){222}. Позднее стал производить суконные и хлопчатобумажные изделия. Война 1812 г. и разорение французами Москвы способствовали расширению морозовского дела, так как «стал повсеместно ощущаться громадный спрос на льняные и бумажные изделия: требования на миткаль и ситец были просто изумительны, фабрики росли день и ночь, и капиталы фабрик росли»{223}. Увеличивались и доходы. В 1820 г. С. В. Морозов за огромные по тем временам деньги — 17 тыс. руб. получил «вольную» от дворян Рюминых. С этого времени бывший неграмотный крестьянин числится «богородским первой гильдии купцом»{224}. В 1842 г. Морозовы получают потомственное почетное гражданство{225}. А родоначальник морозовского клана имел уже дом в Москве, в Николоямском переулке (район Рогожской заставы) стоимостью в 12 285 руб. серебром{226}.