Я выпрыгнул в окно. Порезался об стекло, но, в какой-то степени, массивные шторы защитили меня. Мне было все равно, даже если бы меня раскроило на ленты. Я покатился по траве и вскочил, руки и голова кровоточили от десятков крошечных порезов. Я побежал через улицу к дому мистера Мерфи. Не постучав, распахнул незапертую дверь.
Гостиная Мистера Мерфи была уничтожена, стулья и столы повалены, диван разорван.
Среди поломанной мебели на четвереньках ползал одичавший голый мальчик покрытый грязью.
Мистер Мерфи стоял в коридоре, абсолютно голый. Я побежал к миссис Грант, которая жила по соседству, но ее жилье тоже было уничтожено грязным мальчишкой, ползающим по разорванному ковру.
Из нашего квартала я побежал на бульвар Лэйквуд и не останавливался, пока не добрался до телефона. Дрожащими руками, я порылся в карманах, пытаясь найти немного мелочи. Брюки все еще были расстегнуты. Найдя четвертак, я бросил его в щель для монет.
Но кому я позвоню?
Я постоял там какое-то время. Понятно, что полиция мне не поверит. Они посчитают мою историю розыгрышем, особенно если отследят звонок из общественного телефона. Никого из друзей отца за пределами нашего района я не знал. Друзей в Лос-Анджелесе у меня не осталось. Никто другой мне не поверит, потому что я выгляжу кошмарно: все подумают, что я сошел с ума.
И все мои чемоданы остались в доме отца.
Забрав деньги из лотка для возврата монет, я направился по улице к остановке, где сел на автобус до мотеля. Приняв горячий душ, я лег спать, пытаясь успокоиться.
Утром я позвонил отцу, но телефон был занят. Я решил вызвать полицию.
Когда я рассказал, что случилось, полиция не поверила. Мне пришлось сдать анализ мочи, чтобы они смогли понять, не был ли я под чем-то. Я перезвонил Дженис в Чикаго, но она тоже мне не поверила.
Все, что оставалось, это воспользоваться обратным билетом в кошельке, чтобы улететь домой.
С тех пор, как я вернулся, прошел почти месяц. Сейчас Дженис считает, что в Калифорнии что-то случилось, но, несмотря на многократные пересказы моей истории, она не понимает, что конкретно там произошло, Она полагает, что случилось нечто вроде нервного срыва, и продолжает убеждать меня обратиться за помощью к профессионалам.
После возвращения отцу я не звонил, а он не звонил мне. Удар по голове давно прошел, и ожоги от веревок на руках пропали, но, хотя физические последствия пережитого исчезли, психологическая травма всё же осталась. Хотя бы раз в неделю мне снится мальчишка, и сны становятся все более яркими.
И пугающими.
Очень пугающими.
В последний раз мне приснилось, что вместо Дженис, в качестве жены, со мной живет мальчик.
А когда я проснулся, у меня была эрекция.
Картофелина
Когда я был подростком, жившие напротив нас друзья моих родителей периодически нанимали меня понянчить их сына, пока они уезжают в ресторан и в кино. Это были легкие деньги. Я ел их еду, сидел на их диване, смотрел телевизор и получал за это деньги.
А еще я рассказывал их сыну страшные истории. Одна из них, вдохновленная рассказом «Ночная смена» из одноименного сборника Стивена Кинга, включала в себя огромную живую картофелину, которая жила в подполе нашего дома. Эти истории пугали не только мальчика, они также пугали меня и, по этой причине, я разрешал ему ложиться спать гораздо позже положенного, потому что не хотел находится один в их маленькой, жуткой, третьесортной гостиной.
Годы спустя, я вспомнил про эту живую картофелину и включил её в новый рассказ и новое окружение.
Фермер уставился на… нечто… лежащее возле его ног. Вне всякого сомнения — это была картофелина. Она имела неровные очертания клубня и соединялась с обычной картофельной ботвой. Но на этом сходство с обычной картошкой заканчивалось. Потому что штуковина у его ног была более трёх футов в длину, белой и студенистой. Она ритмично пульсировала и, кажется, отдёрнулась, когда фермер осторожно тронул её лопатой.
Живая картофелина.
Первой мыслью фермера было уничтожить её, порубить лопатой, переехать трактором, потому что зрелище было неестественным, каким-то неправильным. Обычно, природа не позволяет подобной мерзости выживать и он знал, что уничтожив её поступит правильно. Очевидно, что подобное уродство не должно существовать. Но фермер не сделал ничего. Вместо этого, не в силах пошевелиться, почти загипнотизированный он смотрел на картофелину, наблюдая за каждым подъёмом и спадом её пульсации, зачарованный методичными движениями. Она не издавала ни звука и не выказывала никаких признаков разумности, но фермер не мог избавиться от ощущения, что эта штуковина мыслит; наблюдает за ним, как и он за ней; и даже каким-то непонятным образом знает о чём он думает.