Моя профессия всегда мешала интиму жизни, каков он есть: журналистика отнимала много сил и времени, но я любила «дело», и никогда не променяла бы его ни на какое другое.
После свадьбы же я неохотно тащилась в командировки и искала причины — полубессознательно, — чтобы вместо меня в некогда желанную тьму-таракань отправили кого-нибудь еще. Я так устала тогда — от всего. Впервые в жизни позволила себе побыть слабой. Хотя, если быть точнее, просто расслабилась, ощутив внезапно забытое, почти архетипическое и уже занесенное в Красную книгу, «сильное плечо»… Мне действительно было в кайф от этого ощущения полубессмысленного безделья, изощренных занятий любовью и бессистемности дней без исчадия великих славных дел.
«К черту! — думала я. — К черту! Я и так сделала достаточно. Могу я хоть немного отдохнуть?» Но муж мой, кажется, считал по-другому.
— Ты личность, — часто повторял он. — Ты не должна замыкаться. Тебе многое дано, — и нес подобную чушь.
Учитывая, что со дня свадьбы едва-едва прошел месяц (действительно медовый), ложка дегтя уже зависала в воздухе, как частенько — мой тогдашний компьютер: мы с мужем сидели на кухне напротив друг друга и пили чай — красный и зеленый; смысл сказанного им не сразу доходил до меня.
А смысл сказанного им, в двух словах, был следующий: «Не слишком ли сильно влюблена девочка и не мешает ли эта любовь ее профессиональному росту?»
«Девочка» ловила пальцами брови и прилагала достаточные усилия для того, чтобы не покрутить пальцами у виска напротив сидящего, показавшегося вмиг незнакомым, человека.
Потом тот человек просил прощения, долго извинялся, еще дольше пытаясь объяснить абсурд сказанного. Я же не понимала, как можно любить «слишком сильно», а он говорил, что боится моего «растворения» в нем; я полночи просидела тогда на кухне с сигаретой и валерьянкой, а утром, чудом не собрав вещи, позвонила подруге дней суровых по университетскому прошлому, договорившись встретиться во «Французской булочной» на Маяковке в половине восьмого.
Мы долго болтали; я тщетно пыталась проанализировать ситуацию, заливая ее французским вином и хрустя круассаном. И, по мере заливания и хрустения, до меня начала доходить банальнейшая такая мысль — еще та банальнейшая мысль.
Всю свою жизнь я стояла за любовью на паперти, только что не протягивая руку. Поэтому мою жажду никто не ощущал, — я казалась слишком сильной и независимой. И вот, когда я уже одурела от собственной силы и независимости, появился мой муж — в нужное время в нужном месте. И я протянула ему руку. А он привык к обратному и испугался. Что в своей любви я утону. Что заброшу журналистику. Перестану быть самодостаточной. Превращусь в «нормальную» женщину. Чего он допустить не мог. Потому что сам всю жизнь простоял на паперти. Только с протянутой. Но ему не очень-то протягивали. А я протянула. И он взял. Но, в силу инерции, не мог сразу привыкнуть к двум. И страдал.
И тут я рассмеялась. Потому что, в сущности, была свободна — даже от себя. Потому что меня не было. Никогда. Потому что Бог и Дьявол создали меня как упрек «нормальности», а не как особь женского пола. Не как самку. Но и как особь женского пола и самку — одновременно. И я расхохоталась — нагло и молодо расхохоталась, — ведь раз меня не было, нечего было терять!
Euifi та мысль показалась мне удивительно забавной, @@@:
Когда я вернулась к мужу, я застала его седым.
— Сколько лет тебя не было?
— Столько не живут, — ответила ему я, тоже седая и осунувшаяся.
Мимо нас проплывали какие-то черные коты и участливо-искусственно мурлыкали.
— Почему ты не пришла раньше? Мне было без тебя страшно одиноко, я не знал, куда деться; пил…
— Много?
Мы обнялись и никогда больше не расставались. О, несколько счастливых недель перед разложением на элементы! Мы же оказались совсем, совсем уже старенькие, два несчастных идиота!
Но перед агонией он напомнил мне давнее счастье; я не знала, много это или мало, и стоило ли ради этого жить?
Иван среднерусский