Нет, они уцелели! И мы нашли их.
Я перечитывал записки сотни раз. Какое сокровище мысли. Какая поэзия души. Но и это не все. Сказать ли? Вы не поверите. Переписка Пушкина с Дантесом! Целых два письма поэта и ответ будущего убийцы! Все датированы роковым январем 1837 года. Пушкинисты и не подозревали об их существовании!
– Не может быть! – пошатнулся я от дурного предчувствия.
– Смотрите, Фома! – коллекционер открыл крышку и торжествуя выставил на свет стеклянный куб, наполненный до половины какими-то черными легкими хлопьями.
– Что это? – попятился я.
– Пепел! Я сжег все, ровно два года назад. Подлинность пушкинской руки удостоверена самым строжайшим образом. Экспертизы бумаги, чернил, водяных знаков …заключение почерковедов.
– Господи! Но скажите зачем? Зачем вы это сделали? – потерялся я окончательно перед безумием такого пожара.
Он помолчал, затем наклонился к моему уху, словно нас мог кто-то подслушать и зашептал:
– Автобиография, и переписка с женой, а особенно письма к Дантесу рисуют поэта в невыгодном свете.
И уже громче, словно в уши незримых свидетелей, выкрикнул:
– А Пушкин это наше всё. Палладиум нации. Никому не позволено замарать образ Пушкина, даже самому Пушкину!
Хоть это и безумие, вспомнил я строчку из Гамлета, но в нем есть система.
– Но вы то, хоть что-то запомнили? – мой голос упал.
– Что-то! – рассмеялся безумец, – Я помню все наизусть. И все умрет вместе со мной. Могила! Вот идеал настоящего коллекционера.
– Вы психопат? – осмелел я после второй стопки.
– Ну, ну, – погрозил мне хозяин указательным пальцем, – Я коллекционер! И я собираю только никому неизвестное. Сделать шедевры достоянием всех? Увольте! Они слишком дорого мне обошлись.
– Что вы еще погубили, несчастный человек?
Я уже почти поверил всему, что он говорил.
– Оставьте ваш тон, – глаза его похолодели, – в моей коллекции есть и уцелевшие вещи.
И не без раздражения он стукнул по железу новой коробкой.
Достал веер фотографий и кинул мне на стол.
Бог мой! Даже самого беглого взгляда хватило, чтобы оценить увиденное. Никогда невиданное прежде. Вот молодой Булгаков в белогвардейской форме среди деникинских офицеров на Кавказе. Вот арестованный Николай Гумилев в одиночной камере. А это …ужас …Марина Цветаева в петле под потолком деревенской избы (снимок расплывчат, но висельник вполне узнаваем).
Я хотел выхватить хотя бы одну фотокарточку и не отдавать, как безумец сардонически рассмеялся, предупреждая маленький бунт:
– Это копии, оригиналы ждут своей очереди, – и опять погрозил пальцем, смахнув фотокарточки в ящик.
– Сдаюсь, – развел я руками, – ничего не понимаю. Собирать годами, чтобы в миг уничтожить? Зачем?
– Все очень просто, – он открыл холодильник и достал бутылку шампанского, – моя цель не в собирании подлинных документов, а в коллекции исключений. Я исключаю факты. Я очищаю историю от исключений. Я сам, – сам! – решаю, что сделать истинным историческим фактом, и чему отказать в подлинности.
История слишком важное дело, чтобы оставить ее без присмотра.
И не думайте, что я ограничил свой круг только искусством.
Конечно же, нет.
Это для вас, писателя, я сделал любезность и показал литературную часть коллекции. Цель не литература. Берите выше! Истинная мишень – история времени. Практически весь ХХ век мы сделали чище, выше, светлее…
– Кто это мы? – поймал я оговорку моего анонима.
Тут собиратель пепла впервые замялся.
– Мы, это общество коллекционеров исправленной истины. – Ответил он, помолчав, и зажигая спичку.
Мелкое пламя трижды коснулось свечных фитилей, и канделябр озарил стол неверным тающим светом.
– Кстати, – сказал он, – я могу предложить вам шанс.
– Какой?
– Шанс принять решение самому.
– Объяснитесь толком.
– Вы недавно сочинили статейку о том, что Пушкин якобы сам написал диплом рогоносца и разослал список по друзьям, чтобы иметь формальный повод для дуэли и убийства Дантеса. Писали?
– Я пересмотрел свои взгляды. Это ошибка. Пушкин чист.
– Нет, вы попали в точку. У меня есть письмо Пушкина к царю Николаю, где он признается в этой низости.
– Вот, – и аноним выложил на стол доказательства.
Это была ксерокопия двух страниц.
Помертвев, я узнал стремительный пушкинский почерк (по-французски) и жадно схватив листки, спотыкаясь на артиклях, прочел признание Пушкина: Ваше величество, ставлю вас в известность о несчастных для моей чести подробностях вызова господина Геккерна… (и так далее).
Бог мой, простонал я, про себя.
– Не надо слов. – Хмыкнул мой искуситель, – Вы согласны с тем, что эти бумаги было бы лучше никогда не найти?
Вот ты и попался, написал огненный коготь на моем сердце.
– Пожалуй, да, – промямлил я нечто нечленораздельное в нос.
Гори все огнем, – расхохотался мефистофель и открыл шампанское, – я рад, что вы, наконец, приняли мою точку зрения. Рапортую, коллега, оригинал уничтожен.
Я увидел, что бумага, которую я только что тискал в руках, корчится на стальном столе в лужице кислоты, ёжится как кусок шагреневой кожи на сквозняке времени, пока не становится горсткой пепла. Это был подлинник!
Дунув на пепел, визави поставил на след пламени донце фужера.
– Да кто ж вы, наконец! – воскликнул я в отчаянии от железной хватки пуристического абсурда.
– Я, – пенная струя устремилась в фужер, – я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо, – процитировал он, не без яда в голосе, строки из Гете. – А если уж совсем откровенно, то считайте меня начальником одного секретнейшего архива. Вот уже десять лет, после распада СССР, как, по долгу службы, я занимаюсь его избранным уничтожением.
Коллекционер повертел фужер, любуясь иглами рыжего света в шампанском.
И сдернул салфетку с загадочной горки, под которой оказалась пирамида от Гарнье из бисквита и белого шоколада, украшенная живыми цветами.
Это были анютины глазки: желтый глазок посреди длинных ресниц, накрашенных сизым мазком заплаканной акварели на белом исподе.
– Но выпьем же, наконец, в честь юбилея!
Ровно одна тысяча!
Единица с тремя нулями требует особенной жертвы.
Сегодня на моем столе одна поразительная вещица.
Тут коллекционер достал из последней коробки объемную машинописную рукопись.
– Вам известно такое имя – Набоков?
Я пошарил в памяти.
– Нет… не известно.
– О, это был гениальный писатель. Он мог бы вполне получить Нобелевскую премию. Но допустить к профанам такую массу порочной красоты было бы чистым безумием! Нет, нет. Мы сумели взять под контроль все его рукописи. «Приглашение на казнь»! «Защита Лужина»! «Другие берега»…
Он прикрыл глаза и произнес вспоминая:
Около белой, склизкой от сырости садовой скамейки со спинкой, мать выкладывает свои грибы концентрическими кругами на круглый железный стол со сточной дырой посредине. Она считает и сортирует их, старые с рыхлым исподом, выбрасываются, молодым и крепким уделяется всяческая забота. Через минуту их унесет слуга в неведомое и неинтересное ей место, но сейчас можно стоять и тихо любоваться ими. Выпадая в червонную бездну из ненастных туч, перед самым заходом, солнце, бывало, бросало красочный луч в сад, и лоснились на столе грибы: к иной красной или янтарно-коричневой шляпке пристала травинка, к иной подштрихованной, изогнутой ножке прилип родимый мох, и крохотная гусеница геометриды, идя по краю стола, как бы двумя пальцами детской руки все мерила что-то и изредка вытягивалась вверх, ища никому не известный куст, с которого ее сбили.
Я замер от красоты услышанного.
– Не правда ли, это прекрасно?
(Он включил машину для резки бумаги).
– Но у Набокова есть одна первосортная жемчужина. «Лолита». Это моя самая любимая вещь. Чудо! Божественный слог. Упоительный ритм. Немыслимый сюжет. Украшение всей коллекции. Но! Осквернить историю мировой литературы страницами педофила? Нет, никогда!