А затем мысль роковым образом вступала на привычный путь: «Но если все станут жить так, как им хочется, что же тогда получится?» И выходило, что и дом, и служба (бремя жизни) — это единственное, что, может быть, не лишено ценности и смысла, и человек возвращался к самодовольству.
Я не знаю, что отвечал им Шведов. Раньше, намного раньше, он радостно вскакивал, когда собеседник доходил до этой поворотной фразы: «Что же тогда получится?» «Прекрасно получится! — кричал он — тут только и закончится спектакль и начнется жизнь». На Севере Шведов, возможно, искал другие ответы или, скорее всего, надеялся, что как-то незаметно и случайно потеряет самого себя.
Он работал на горно-обогатительном комбинате, потом у геологов коллектором, рабочим на буровой вышке. Его, похоже, легко к себе пристраивали и легко отпускали, еще легче он покидал своих слушателей. Слушателей, потому что думал он всегда вслух.
Остряки говорили: «Шведов ходил в народ. Скоро наденет кафтан и отпустит бороду». Помню, Шведов задал вопрос: «Что такое народ?» — и сам же ответил: «Те, кто народились». И был доволен своей формулировкой.
Некоторое время он говорил, что собирается вернуться в тундру: «Там мир простых вещей», но более не зная существенного, он не мог сосредоточиться даже на этом проекте… Правда, иногда ему казалось, что среди мыслей он нашел единственную, бесспорную, абсолютную и переиначивал всё — все свои оценки и суждения, но через некоторое время другая мысль представлялась Шведову бесспорной, и все повторялось вновь. И появилась мечта предпринять что-то такое, что раз и навсегда остановило бы это захватывающее непрерывное движение. Как-то он совершенно серьезно сказал, что хотел бы стать «бюрократом с животом».
После того как он вернулся с Севера, дома застать его уже было невозможно. Друзья, с которыми он прежде расстался, вновь оказались возле него. Он писал статьи, рассказы, носился с идеей машинописного издательства, которое бы размножало запретные книги. Он жил в лихорадке импровизации. Всюду Шведов говорил, всюду был вечно нов.
Он просыпался то в каком-то общежитии, то в чужой квартире, то на загородной даче. И Зоя, которая утром покидала его — она устроилась на работу, чтобы в руках были хотя бы какие-нибудь деньги, — вечером разыскивала Шведова по всему городу.
Помню, как однажды она бесшумно вошла в комнату, набитую народом. Слова Шведова куда-то бежали без устали, в нужную минуту ему подсовывали сигарету, придвигали рюмку или стакан. И Зое, казалось, было безразлично, где она, что вокруг. Но был в этот вечер момент, когда она вдруг подошла к Шведову и произнесла отчетливо: «Уйдем отсюда!»
Мне так хорошо запомнился тот вечер, потому что я и другие выступили против Шведова — его максимализма, а он говорил:
— Многие прекрасные люди сейчас заводят досье, собирают обвинения времени, показания частных лиц, портреты исторических преступников. Они напоминают мне человека, которого переехала машина, и его последнее усилие — поднять голову и прочесть номер этой машины. Историческая гадость, мерзость, обманы — все слишком ничтожно, чтобы заниматься исследованием этого. Радикальное решение такое: мы не будем эти мерзости повторять и продолжать, остановим их на себе, своим телом.
…Я говорю о тех, кого может удовлетворить только все. И кто не оставил бы от всего этого, — и Шведов повел глазами вокруг, — ни-че-го. Я говорю о ненасытных, которые поэтому предпочитают оставаться голодными. За это нас и ненавидит обыватель всех рангов. Но мы голодны не потому, что нет хлеба, наш голод — мятеж!
…Я хочу понять эту роковую нетерпеливость, которая обрывает вдруг все начатое и выгоняет на улицу. Откуда эта жажда что-то увидеть, надежда что-то найти, кого-то встретить — голодные корчи общения. Словно жизнь ускользает, время рассеивается… Выбегаешь, бросив все, как будто что-то еще можно спасти, кого-то догнать…
Как жил он последние годы, о чем думал? Две-три почти случайные встречи не заполняют пустоты.
Шведова приговорили к расстрелу. Его больше нет.
Примятая подушка, махровая пыль на полу, медная ваза с холодными окурками.
Я не знал, что еще умею плакать.
Разве можно расстреливать дитя человеческое! — Его давно уже не было тут. Как он хотел, чтобы поняли это и не звали назад. Как смертельно больному животному, ему нужно было уединение…
Молва передавала уже не то, что Шведов делал и говорил, а что говорили и что хотели сделать с ним.