Уже очень поздно они сидели в столовой. Там горела одна только лампочка, высоко. Им дали салат и две тарелочки с бешено изрубленной селедкой. В приоткрытую дверь влетела маленькая тучка, пролетела над полом, развеваясь, и налила под их столом лужу. Пора было уходить. Она спускалась по деревянным, соскребанным ножом ступенькам, выжимая из них воду туфлями цвета лазурных прожилок на ногах. Ее плащ, слегка отставая от ее движений, стоял, переливаясь, потом ломался и опять стоял, немного больше, чем нужно, словно сохраняя память. Потом она остановилась, и он подошел и встал за ней в очередь. Она постояла и повернулась. Плащ ее сделал то же самое. Лицо ее было покрыто кожей, такой же тонкой и прозрачной, как кожа глаза. Из ее носа шел некоторый свет. Иногда она закрывала глаза и дула с нижней губы на волосы.
Подошел автобус с лампочками под толстой бутылочной крышей. В нем было только два места, в разных его концах. Увидев это, пассажиры заволновались, затеяли пересадку, в которую пытались вовлечь и водителя. И наконец открылось два места рядом. Они сели, почувствовав головами шепот двух старух, сидящих сзади. Старушки шептались очень долго и своим шепотом нагрели весь автобус.
1969
Сергей Вольф
Как-никак лето
И вот наступило наконец лето, и мы с женой стали готовиться к переезду на дачу. Начались сборы, дурацкие какие-то хлопоты, перебранки, жизнь стала невыносимой, гораздо хуже, чем была еще несколько дней назад, но в ней уже было нечто такое, намеки, что ли, какие-то на чудесное летнее времяпрепровождение, что делало ее все-таки терпимой. По профессии я инженер, работаю в КБ, и ей-богу же, если вы хоть немного представляете, что это такое, не так-то просто сидеть одиннадцать месяцев в году, по семь часов в день, на своей, извините, жопе и все время думать о каких-то там, черт его знает каких, «лучших решениях вопроса». Она-то, жопа, конечно, все стерпит, но ведь и о человеке подумать надо.
Дети наши в эти сумасшедшие дни заняли довольно странное место в моей и жены жизни: они то необыкновенно мешали нам и страшно нас раздражали, то, напротив, совсем куда-то пропадали и, хотя оставались в комнате, вовсе нами не замечались. (Мальчик наш, Игорек, правда, довольно тихий, но обе девочки — просто несносны.) За эти дни, признаюсь, я очень намучился, но меня спасало, как это говорится, сознание того, ради чего я мучаюсь, и вот это самое то, ради чего я… и так далее, представлялось мне настолько прекрасным, что все тяготы, которые тоже есть в дачной жизни и о которых я, разумеется, знал и думал, никак меня не смущали и жили только, если можно так выразиться, в моем сознании.
И вот, наконец, когда пришла за нами грузовая машина, я настолько почувствовал, ну, скажем, вкус отъезда, что, как смущенно ни улыбался своим соседям по квартире и по дому, был, признаюсь, с ними до того холоден, что они, по-моему, даже обиделись.
Я еще, пока таскал на машину какие-то ящики, чемоданы и стулья, как-то это переживал, но уж когда погрузился и сел со своими в машину, тут же обо всем позабыл, плюнул на все и занялся только тем, что вот я еду, еду на дачу, в лесок, на лужок там какой-нибудь, еду почти на месяц, и то, что пока машина наша идет еще по городу, совсем мне не мешало радоваться, а даже по-своему, наоборот, — помогало: уже в этой поездке в кузове машины по городу было что-то необычное, захватывающее, люди оборачивались и, глядя на наши высокие тюки и чемоданы и на нас самих, вроде бы с безразличными лицами восседающих на этих высоких тюках, говорили: «Вот, на дачу едут», или «На дачу вот едут», или даже просто «На дачу», и от этих незначительных, ерундовых в общем-то слов голова моя кружилась (хотя сейчас меня пытаются убедить в том, что кружилась она тогда не из-за дачи, или в основном не из-за дачи, а из-за того, что я сидел на машине очень высоко и был вроде бы в центре внимания, в то время как у себя в КБ, на работе, я вот уже много лет был не лучше других — такой же, как у всех, стол, такой же стул, такая же чертежная доска, такие же нарукавники, — и, скорее всего, в глубинах души меня это угнетало).
Не знаю, не знаю, знаю только, помню, что, когда мы выехали на шоссе и по сторонам замелькали зелененькие какие-то деревья и подул в лицо совсем теплый ветер, потому что наш шофер был просто молодчина и гнал здорово, я прямо ошалел от удовольствия; после, когда наш шофер остановил машину, чтобы заправиться, у красной бензоколонки, я соскочил вниз, обежал эту бензоколонку, залез в смехотворные кустики пописать и потом, возвращаясь уже, сорвал с земли совсем незнакомый мне плюгавенький какой-то цветочек, пустяк, безделицу, но, стыдно сказать, идя обратно и держа его впереди себя в руке, я чуть не заплакал, но, правда, быстро оправился и вышел к машине просто радостный и сияющий. Возможно, и это было слишком и бросалось в глаза, потому что какой-то человек, подъехавший к бензоколонке на своем «Москвиче», спросил у меня: «Что это с вами?» Я немного растерялся, но тут же решил, что смущаться не стоит, и ответил ему, то есть просто объяснил себя: «Лето, знаете ли, товарищ, как-никак… какое ни есть». Не понимаю, почему я сказал в конце сущую ерунду, это свое «какое ни есть», и вовсе не помню, что он мне ответил и ответил ли вообще; кажется, он мне улыбнулся, но я уже карабкался наверх, на тюки, и мы сразу покатили дальше.