Вряд ли стоит рассказывать о дороге еще — скоро мы приехали, разгрузились, и началась жизнь если и не райская, то близкая к тому.
Почти каждый день я ловил с ребятами удочкой плотву и пескариков на маленькой речке, ходил в лес, собирал первую землянику и дрова для печки, иногда болтал с соседом по даче и его очень милой женой, просто гулял, или сидел возле дома под вишней возле деревянного стола в плетеном кресле и читал «Огонек», или ничего не читал, мастерил, или чинил детям пустячные какие-то игрушки, и уж обязательно каждый день, если не мешала погода, ходил с детьми и женой на речку и купался.
Мне трудно объяснить, что во всем этом было замечательного, но это было именно так, и ничто, — а каждый день, в любую погоду, мне приходилось дважды бегать за молоком километр туда, километр обратно, очень часто в магазин — за два километра от нас и, к сожалению, в другую сторону, чем за молоком, нужно еще было постоянно следить, хватает ли дров и не перекупаются ли дети, и еще было много хлопот с теми же детьми, хлопот, каких в городе не было, из-за того, что они вечно готовы были потеряться в лесу, лазили по деревьям и крышам, все время и иногда до драк и слез спорили, чье это дерево или чья это крыша, вечно куда-то влезали и откуда-то падали, и царапин, заноз, ссадин и реву было куда больше, чем в городе, — но ничто, я повторяю, не могло погубить во мне то наслаждение, которое я испытывал, живя на даче.
Этот почти постоянный — а именно так я и жил — хотя и не всегда бурный восторг, не скрою, иногда пугал меня, а однажды я прямо-таки даже растерялся от произошедшего со мной маленького конфуза. Уложив своих, дождавшись, когда они уснут, я вышел из дому — прогнать неизвестно почему разоравшихся в такое позднее время и лично мне мешавших кур.
Я погнал их Игорьковым прутиком прочь от дома и так распалился от этого глупого занятия, — а может быть, и по какой-либо другой причине, — что домой не пошел, а пошел куда-то прямо, прямо — и оказался на речке.
Белые ночи уже кончились, но как-то не до конца, и вовсе темно не было, а стояла на речке какая-то вроде бы полутьма. Было совсем-совсем тихо, темные деревья и кусты кругом, неясный свет внутри темноты, небо в едва различимых звездах и совсем светлая речка. Что-то во всем этом было невероятно странное: речка эта — совсем, вы понимаете, совсем не напоминала ту речку, где днем такой шум, плеск и визг купающихся и громкие удары валька полощущих белье, но вместе с тем — я знал это твердо — это была все же та самая речка. Я стоял, пораженный, как бы это сказать, одинаковостью этих двух речек и вместе с тем пропастью, которая их разделяла. Вдруг закуковала кукушка, я стал считать, сколько лет она мне накукует, но она куковала как заведенная, беспрестанно, это рассмешило меня, я бросил ее слушать, поднял с песка камень и швырнул его в речку. Он громко булькнул, яркие, черно-белые круги побежали по воде, и в этот момент что-то стронулось с места во мне, я, задрав голову, быстро и пристально поглядел вверх, прямо чуть ли не впился глазами в далекие звезды и, дрожа и чуть ли не падая, ощутил вмиг всю эту великую бесконечность, которая и есть, наверное, как бы это выразиться, наша смерть, и тут же, сразу почти, ощутил (и это было, наверное, еще сильнее) невероятный какой-то восторг оттого, что я еще жив, живу, живу…
Я закричал, как ненормальный, прямо-таки ликующим голосом и побежал, так вот крича, куда-то в лес, в лес, и там, путаясь в мелких кустах и деревьях, я не перестал смеяться и кричать от восторга, а, наоборот, распалялся все больше и больше и потом вдруг — и это уж совсем стыдно, вот ведь стыд-то какой! — стал даже плакать от счастья и целовать — вы только представляете! — да, целовать стволы деревьев и всякие там листья и веточки.