— Она говорит, что она моя мать.
— Ничего удивительного, — сказала старуха. — Вы, видно, заметили, что такие случаи не редки, когда дети находят своих родителей, об этом часто говорят по радио, по телевизору, в газетах.
— Вряд ли это может быть, — сказал я. — Вы уверены?
Старуха кивнула.
Жена поглядела на меня умоляюще. Я сказал что-то еще, но старуха покачала головой из стороны в сторону, наклонила голову жены к себе и что-то ей прошептала на ухо. Жена, мне кажется, еле стояла, когда я снова увидел ее лицо.
— Она говорит, — сказала она, — про Рязань, про сорок третий год и про детдом.
— И это так? — глупо спросил я.
— Ты же сам знаешь, что это так, — сказала жена.
— Но… — начал я.
— Вы, конечно, можете сказать, — перебила меня старуха, — что об этом можно было где-нибудь узнать и воспользоваться этим, чтобы пристроиться к чужой семье и прожить остаток дней хорошо и без забот, но вот откуда тогда я знаю про родинку, ведь у нее на правой ноге, ближе к животу, родинка, кто это может знать, кроме вас? — строго спросила она у меня. — Ну-ка, подыми платье!
— Не смей, — сказал я жене.
Совершенно растерянный, я увидел сначала, как жена моя подняла до самого пояса сарафан, обнажая ноги, и потом увидел родинку, которую, конечно же, я знал много лет и никто другой знать не мог. Обескураженный уже совсем, я спросил у жены почти грубо, похожа ли старуха на ее мать, узнаёт ли она ее, и, хотя жена, правда неуверенно, пожала плечами, мне было не о чем больше спрашивать.
— Пошли, дети, — сказала старуха. — Ни к чему нам здесь стоять.
Мы отправились дальше, и, хотя шли молча, я все-таки обогнал их на тот случай, если бы им захотелось вдруг между собой поговорить.
Дома я долго не мог прийти в себя, несколько раз, сам того не желая, не поздоровался с нашей миловидной соседкой и ее мужем и не замечал, что происходит с женой. Чего-то побаиваясь, я перестал звать дочек по именам, звал их просто «девочки», и это было легко, потому что их было две — «Де-е-евочки!», но сына нелепо же было звать «мальчик», и я стал звать его Менис, а иногда, забывая, — Джуто.
Старуха, став жить у нас, очень переменилась. Не знаю уж как, но она сменила свой нищенский наряд, была очень тихой и ела совсем мало. Ей, правда, и не предлагали, но и она вела себя так, будто наотрез отказывалась что-либо делать в доме. Больше всего она любила — вот ведь странно — играть, и самым любимым ее занятием было — пускать мыльные пузыри. Она подталкивала их распрямленной ладошкой под нижний бочок, и они, мягко покачиваясь, уплывали далеко в небо.
Время моего отпуска скоро начало подходить к концу, и я чувствовал себя каким-то угнетенным. Правда, прекрасно было еще целое лето раз в неделю проводить время на воздухе, приезжая к своим на дачу, но, с другой стороны, ничего приятного в перспективе брать с боем переполненную электричку, тащить какие-то авоськи и разные тяжелые предметы, которые, как обязательно всегда оказывалось, мы с женой забывали взять на дачу с самого начала, хотя прекрасно без них обходились почти целый месяц, — ничего приятного в такой перспективе, конечно же, не было.
Я это очень хорошо почувствовал, когда увидел на станции потного мужчину в белой рубашке, который нес здоровенную авоську с помидорами и парой новых галош, а на шее пер большие бронзовые часы с амурчиками и ангелочками. Я пришел на станцию вечером, и не в первый раз, — для того, чтобы посмотреть, как проходит поезд дальнего следования: меня почему-то странно волнует вид мягких купе вечером — ярко освещенные лампой под абажуром белые столики, позванивающие на них стаканы и бутылки и загадочные мужчины и женщины, сидящие друг против друга в полумраке.
На обратном пути я остановился возле магазина, потом вошел внутрь и купил пять банок консервированной морской капусты, но все больше для того, чтобы постоять в очереди и разузнать от полузнакомых мне дачников, не видели ли они старухи гадалки. Нет, оказалось, что они ее не видели, даже «какой такой гадалки?» — спрашивали они. Они, видно, слава богу, вовсе о ней позабыли и, конечно же, не догадывались, что она… и так далее: наша дача стояла на отшибе.
Мамашу я вообще почти перестал замечать, хотя, правда, жену и детей я тоже стал замечать как-то меньше. Я все больше любил поспать, а вечером отправлялся поглядеть в окна купе поездов дальнего следования. Я стал несколько позже, чем обычно, вставать и даже спал днем, и однажды, проснувшись вот так днем (жена и дети, как всегда, отправились искупаться перед обедом, а я остался), я увидел, что старушка лежит рядом со мной и гладит меня по волосам.