Вот мы и в Финский залив тоже писаем! Дети не говорят, что писают, но все равно, наверное, писают.
А вдруг не писают? Они же не говорят. Может быть, только я один писаю, а то ведь если бы все в воду писали, ее, наверное, и пить было нельзя. А так ведь можно. Значит, только я писаю. Люди в воду идут, а про меня не знают, что я туда написал.
Ведь если бы узнали, так и не купался бы никто. Кто же купаться станет в воде описанной? Вылезли бы все на берег, окружили бы меня и ругать стали, что я воду им всю испортил. А то еще хуже — сами бы тоже в воде стали писать.
Страшно мне от таких мыслей, я на берег бегу и в песок закапываюсь, только до живота. А Юрку мы с головой закапываем, так, что совсем его не видно. Один только Юркин нос торчит, чтобы дышать ему, а не то и задохнуться можно.
Потом я отполз от всех незаметненько. Интересно мне в песок закапываться. Пойду по берегу. О, какая рыбина валяется! Схватил ее за хвост, а она фу-ты как воняет. Бросил ее скорее на место, к толпе большой побежал. Огромная собралась толпа, жмутся люди друг к другу, говорят что-то и все собираются, собираются, как муравьи в кучу.
Перебрался я между их ног, а там в середине человек валяется с языком вылезшим, другой ему ноги сгибает, а еще другой на живот жмет так, что у того вода изо рта хлынула. Страшно мне стало, я назад пошел пробиваться, а тут все ноги сплошные: волосатые, толстые, тощие переступают, на цыпочки становятся и в лицо мне коленями тычут. Пробрался кое-как, как будто через лес какой-то, назад к своим ребятам бегу. Мимо головы пробежал закопанной. Лежит голова на песке и ревет слезами горючими, языком облизывается, а вокруг мальчишки голые прыгают, ладонями по бокам стучат. Дальше бегу, смотрю, дядька коричневый, который меня перешагнул, с жирной теткой валяются. Закрыли глаза и лежат, как мертвые. Я прыг через него, тетке в живот вляпался. А она и не заметила, лежит себе, как бегемот в зоосадике, не шевелится. Тут меня как ударит что-то по голове, даже с ног сшибло. А это мяч, оказывается, так сильно стукнутый. Встал я и опять бегу. Наконец к своим добрался. Фу-ты! Бросился на песок и воздух глотаю, так запыхался, что и не вижу ничего. А около меня Лёнька песок жует. Ух ты! а где же пальцы его? И рот до ушей. Куда ж я попал? Так это же уродики безобразные! Целый садик их здесь. Окружили меня и пальцами в глаза лезут. Один за ухо схватил, другой за ногу кусает. Противные какие-то, страшные, совсем не смешные. Возятся, как черти, в песке и воют что-то. А воспитательница у них хорошая, совсем как у нас в младшей группе. Иди, говорит, скорее отсюда, мальчик. А я и так давно хочу вырваться, да уродики не пускают. Навалились все на меня — и кучу-малу устроили. Визжат, царапаются и ручками уродливыми в лицо мне тычут, дышать совсем не дают. И не страшно мне, а жутко как-то, потому что кусаются не больно совсем, зубов у них нет, что ли? Выполз я, наконец, из-под кучи, весь слюнями их измазанный, и помчался что есть духу. На уродика сморщенного наступил, раздавил его, как лягушку какую-то. А они кричат — бу-бу-бу — и вдогонку песком швыряются.
Бегаю я по пляжу, чуть не плачу, а группы моей все нету и нет. Нужно скорей к рыбине вонючей бежать. Вот она, моя тухлая рыбина! — значит, и садик где-то поблизости. Озираюсь по сторонам, ищу садик. А тут тень ко мне огромная наклонилась. Хвать под мышки меня — и наверх тащит, — это дядька был коричневый, которого я перепрыгнул, — ты что это по животам ходишь? — говорит, и поднял меня на всю великанскую величину, так что весь пляж мне сразу стал виден. Вот и группа моя любимая. Я кричу, ногами отдрыгиваюсь, а он в воду меня уносит, утопить захотел. По горло уже занес. Потом увидел, что я от страха сейчас умру, обратно вынес, на берег поставил. А сам от смеха трясется, а я от ужаса. Не бойся, говорит, я ведь дядя Степа. Бросился я от него поскорее. Дяди Степы только в книжках интересные бывают, а на улице увидишь, так от страха умереть можно — тоже, наверное, уродищи.
Наконец-то к группе своей прибежал настоящей. Шлепнулся лицом в песок, как поезд, даже песок в горле застрял, еле откашлялся.
Хорошая наша группа, самая лучшая из всех. Там все чужие ходят, а здесь свои все: Вовик на животе лежит и пальцем в песке что-то трогает, остальные вокруг бегают, кувыркаются. А я, хватит, набегался. Поползу к Вовику, что это он там такое пальцем трогает?
Хороший Вовик, совсем не подлиза, только плохой, что ни с кем не играет. Лежит себе в сторонке один и сам с собой разговаривает. Жуков он очень любит. Я тоже жуков люблю. Но я живых люблю, а Вовик и мертвых тоже. Целую коробку себе наловил, и все теперь у него подохли, он их теперь в землю закапывает, хоронит там.