Лежит Вовик и в ямку песочную смотрит. А в ямке муравей у него сидит. Муравей наверх выбраться хочет, а песчинки сыпятся вниз. Так он и стоит на одном месте, бежит — и в то же время стоит.
А воспитательница всех уже в пары строит. Сосчитала детей, а нас с Вовиком не хватает: схватила за руки и тоже построила. Домой все пошли, в песок проваливаясь, я и Вовик последней парой идем. Вдруг Вовик как дернется и назад побежал скорее. Что это он оставил там? Я за ним побежал вдогонку. Очутились на старом месте, а тут животы наши отпечатанные и ноги лежат, мы ушли, а они лежат. Между ними в ямке муравей все ползет. Схватил его Вовик, а сам чуть не плачет от жалости. Догонять остальных побежали.
Идем сзади, а я про себя все думаю: что бы приключилось, думаю, если бы Вовик про муравья забыл? Мы бы домой пришли, а муравей бы полз и полз в своей ямке. А потом бы ночь пришла, на пляже темно и страшно, а он все ползет, выбирается. Выберется, а там в другую ямку упадет, так и будет всю жизнь ползти и стоять на месте, а песочинки все будут сыпаться, сыпаться, а он все будет бежать и бежать, а потом зима придет и снег на него навалится. Вот как страшно бы все приключилось — молодец Вовик. Выпустили мы его на дорогу, муравьишка без оглядки в лес бежит: наверное, детки у него там и мама тоже. Только бы не наступили ногой на него, а то вон людей сколько ходит. Подняли мы опять муравьишку и за кусты бросили, смотрим, а там за кустами что-то страшное шевелится. Все идут и не видят, что за кустами творится, а тут такое страшное, что даже сказать нельзя. Это дрались два чудовища: черное и красное. Вначале мы ничего разглядеть не могли: они переплетались друг с другом и катались по земле в пыли. Потом у черного выдернулись усики, у него были усы и клещи. Оно схватило красное за хвост и потащило его к себе, а красное растянулось, как кишка от противогаза, и скрутилось сразу же. Черное его раскручивает, а оно опять скручивается. Тогда черное вцепилось ему в живот и стало в мясо вгрызаться, так, что морду в крови перепачкало, а красное сморщилось все и вдруг потянулось непонятно, хвостом бьет о землю, чуть ногу мою не задело, я даже отшатнулся от ужаса. А черное все грызет его, так что на две половины располовинило, и двое их теперь красных стало, расползаются в разные стороны. Одна половина в лес поползла, но черное догнало ее и жрать стало, а другая половина на дорогу выползла, и тут ее дядька военный сапогом раздавил так, что кровь одна брызнула. Это червяк был красный, а черная сороконожка такая. Маленькие они были в сравнении с нами, но так дрались жутко, что у Вовика даже слезы от страха вышли, а я дрожал, как от холода. Побежали мы скорее группу догонять, догнали уже, со всеми идем. Плетемся сзади и ничего уже больше не видим, только драка стоит в глазах ужасная: то хвост по земле колотится, то половину красную сороконожка рвет.
Наконец в детский садик пришли, а здесь расходиться не разрешают, говорят, уколы будут, и в изолятор ведут. Услышал я про уколы, и даже коленки мои хрустнули. Спрячусь куда-нибудь в кустики, может, и не заметят меня. Тихонько от Вовика отцепился и к жуку своему навознику пошел. Смотрю, а здесь курицы бродят. Выдернул гвоздик скорей — одна шкурка на ниточке болтается, заклевали, значит, курицы жука моего бедного, только вошка одна по шкурке бегает. Жалко мне стало навозника, чуть не заплакал я. Похоронил его вместе с ниткой и гвоздик в могилку воткнул. А потом и гвоздик жалко стало: возьму его с собой, пригодится, может быть. Обратно пошел и забыл совсем, что уколы делают; все равно теперь навозника моего нет. А здесь только крики от изолятора несутся и стон стоит. Это нарочно сегодня уколы придумали: завтра родительский день у нас, и мамы тогда не дадут детей своих мучить. Вот сегодня и мучают. Всех уже замучили, одни мы с Вовиком остались, бежать уже вместе хотим. А тут воспитательница с врачихой из двери выскочили, за шкирку схватили и в изолятор запихивают. Запихали и шприцы в железной коробке стали варить. Присели мы с Вовиком, в углу зажатые, и друг в друга прячемся. А врачиха уже щипцами гремит, иголками перезвякивает. Много у нее иголок, целый шкаф стоит, и растения лекарственные с иголками.
Страшно это, когда уколы делают, не так уж больно, как страшно. Потому страшно, что врачиха у нас страшная. Длинная вся, косматая, и зубы длинные, и ногти, и нос. «Убери лопатку, — говорит. — А под ложечкой не колет? Дыши, не дыши, — говорит, — на карачки встань — и на кресло крутящееся. — Язык покажи, рот разинь. — Руку она не рукой, а кисточкой называет: — Дай сюда кисть!» — и палец мой щипцами прокусывает и кровь сосет через трубочку стеклянную. А руки ее лекарством вонючие: схватит тебя — весь день лекарственным будешь. И все нам больно делает, только когда градусник ставит, немного щекотится.