Цапнула ногтями Вовика и на кровать волокет его, а воспитательница, ведьма старая, штаны с него стягивает. Кричит Вовик, мотается, ногой дрыгнул по лицу воспитательскому, маму свою зовет, а врачиха рот ему затыкает. Страшно мне смотреть на это, ведь меня же после Вовика так же мучить будут. А врачиха уже иголку в шприц приделала, воткнула ее в Вовика и лекарство туда пускает. Трясется Вовик, отбрыкивается, игла из него выскочила, и уже другую в то же место воткнули, даже синий волдырь под кожей надулся. А Вовик не кричит, только стонет тихонько и все зовет, зовет свою маму. Отпустили его, несчастного, на меня набросились. Но я-то не просто дамся, не хочу, чтобы меня иголкой портили, вот и гвоздь у меня ржавый в руках чернеется, пригодился, значит. Царапать буду их руки поганые. Подходят уже, окружают со всех сторон. Руки скрутили, гвоздик выбили. Одна штаны сдирает, другая иглой трясет. Страшно мне делается, так страшно, что и крик пропал. Лежу и затих, как мертвый. Только дрыгнулся, когда иголку воткнули и больно вдруг стало, очень больно, и все.
Потом одевают, руки моют свои вонючие, надо мной смеются еще. А ты, говорят, оказывается, не девчонка совсем, и на ужин меня ведут измученного.
Сел я на стул и подпрыгнул даже — на одной половинке укол болит.
А за столом не шумит никто, только хнычут под нос себе и кашу уплетают с добавками. И не видит никто, что каша эта от завтрака нам осталась. Тогда и с вареньем не ели, а теперь без варенья добавки просят.
После ужина на травку ведут, только теперь мы совсем не кувыркаемся: лежим себе на половинках и ждем, что с нами дальше делать будут — мучить или не мучить.
Все дети от этого мучения плакали, только я не плакал и Юрка тоже. А Юрка и сейчас смеется, совсем не больно ему в укольном месте: всем стукать по нему дает. А я не даю, больно мне. Лежу на травке и не двигаюсь, даже мурашки в ноге забегали, отнялась совсем.
Юрке-то что, он, может быть, весь, как уши его, резиновый; может быть, и там, где укол вставляли, тоже у него резина сплошная. Вот и не плакал он, потому что резине не больно. А я кожаный, весь из кожи человеческой; мне больно было, а я все равно не плакал.
Воспитательница, ведьма злая, к нам идет. Держала всех, радовалась, баба-яга, когда уколы делали. Сидит теперь и книгу читает, а сама себя, дура, по щекам бьет. И я тоже по щекам себя бью, потому что комары нападают, вредители.
Со всех сторон окружили нас, в кожу втыкаются и кровь сосут — тоже уколы делают.
Но с комарьем-то мы быстро справимся — это не врачиха зубастая. Шлеп — и нет комара, одно черное место краснеется. Только ночью чешутся их укольчики, врачихин укол болит, а комариные щекотятся.
Лежу я в кровати и ногтями их расчесываю, всю кожу себе до крови содрал, под ногтями теперь.
А вокруг уже спят давно; только я не сплю и луна за стеклом висящая. Ленька вчера с окна ее слизывал. Нос у луны есть и ротик тоже, совсем она грустная какая-то.
Лёнькины ботинки в разные стороны под кроватью смотрят. Так и проходил, значит, Лёнька весь день не на тех ногах. Мамы к нам завтра приедут; спят все и сон, наверное, про маму видят. Лёнька языком облизывается, конфетами его там угощают, значит. Даже Юрка, хоть и резиновый, шевелит губами и маму зовет.
Интересно, почему это, когда больно, все маму зовут, а не папу? Ведь папы-то сильнее мам! Вон у Вовика какой сильный, а он все равно маму звал, когда укол втыкали.
Интересно, кого бы я звал, если бы у меня папа был? Наверное, тоже маму: хорошая у меня мама, добрая и красивая, самая красивая на свете. Вон у Юркиной нос какой длинный. Как он только может любить ее с носом таким? А у Лёньки так совсем плохая — в точках вся.
Только моя мама хорошая, плохие все, и еще Ларискина немного хорошая. Вместе наши мамы работают. А однажды Ларискина мама заместо моей приехала, ко мне приехала и к Лариске тоже, и гулять нас двоих водила.
А от мамы мне яблоки кислые привезла, даже червяк в одном ползал желтенький — чуть не съел я его.
А врачиха говорит, что глисты во мне живут. Непонятно, как они в меня заползают. Я же всегда с закрытым ртом сплю, не то что Лёнька: вон как разинулся, арбуз уже там глотает, наверное.
А моя мама все равно самая лучшая. Больше всех на свете она меня любит. Скорей бы завтра, чтобы ее увидеть. Поведу ее среди всех, пускай смотрят, какая она хорошая. А она улыбаться всем будет.