Подумав и посомневавшись, Слугин не стал менять прилагательное «наглый» на «бессовестный». Зато заменил «окончательно» на «бесповоротно», «бесстыдно» — на «безнадежно». «Одноглазый» также решил не менять, как и «наглый». С одним глазом выходило колоритней, образней. Для журнала «Совесть» следовало держать марку, это тебе не газета «Совесть».
«Но где найти еще одного? Ведь таких, как Потапченко, в лагере больше нет. Все довольны своей судьбой, отбывают срок, искупая вину, выдают стопроцентную норму — и выше ста…»
Слугин усмехнулся сытою писательской ухмылкою, счел лишним «искупая вину» и продолжил:
«Арап решился на контрпропаганду. Они нам — одно, а мы им — другое. Они нам — про труд, а мы им — дудки!.. Свой выбор Арап остановил на Леньке Мартынове».
Тут Слугин поставил точку, попил кофейку и немедленно перешел к следующей главе, повествующей о преступлении Леньки Мартынова.
Руки вверх!
В гастрономе стихло вечернее оживление. Электрический свет, желтый, как дыня, заливал пустые прилавки, немногочисленных посетителей и скучающих продавцов.
— Руки вверх! — негромко крикнул губастый парень в кепке, несколько минут безучастно созерцавший прилавок с банками морской капусты. В руке у крикнувшего блестел свеженький черный наган.
Все послушно прилегли на пол. Грабитель подошел к кассе, забрал у кассирши дневную выручку и тотчас же ушел, бросив через плечо:
— Надеюсь, не свидимся!
Граждане перевели дух и шумно заговорили. Кто-то, самый смелый, предложил бежать за милицией. Продавец Полушкина, перепугавшись, с трудом поднялась с пола. Ведь это около нее стоял, глазея, парень в серой кепке.
А грабитель, выйдя из магазина, сел в такси и небрежно кинул водителю:
— На Финляндский вокзал.
Машина мягко двинулась вперед. Парень в кепке нервно закурил, потом буркнул:
— Побыстрее, шеф!
Проехав две минуты, машина остановилась.
— Что, уже вокзал? — спросил грабитель, выглянув в окно.
— Приехали, — сказал водитель и, усмехнувшись, протянул ему маленькую красную книжечку.
— Сотрудник уголовного розыска, — прочитал, бледнея, грабитель. Второй рукой сотрудник держал пистолет, приставив его к виску парня, чуть ниже кепки.
— Майор милиции Наганов, — дочитал налетчик. И с тоской подумал: «Вот она, тюрьма!»
Агитация и пропаганда
— Вот так я схлопотал пятнадцать лет, — закончил свой рассказ Ленька Мартынов и оптимистически добавил:
— Ничего! Четырнадцать осталось.
Арап цинично сплюнул на пол барака. Потом процедил:
— Я этого майора знаю, гада… Он меня сюда и упек… Дела-а-а…
Потом добавил, как бы невзначай:
— Так думаешь, ждет она тебя, твоя Нюша?
Ленька Мартынов вздохнул. Сказал, пытаясь скрыть неуверенность:
— Она мне в любви навек поклялась.
— «Четырнадцать лет осталось»… «Ждет…» Ты фраер, что ли? Подумай сам, обмозгуй хорошенько: что она эти пятнадцать лет делать будет? Бабе-то твоей семнадцать лет, только-только в силу входит. Что ж ей, без тебя-то…
Слугин подзадумался. «Пальцем ковырять?» Но, разумеется, писать такую непристойность не положено. В журнале для молодежи «Совесть» непристойностей быть не должно. Даже в речах матерых уголовников самыми страшными словами были «гад» и «сука» (слово «мусора» запрещалось из дипломатических соображений). Слугин решил после слов «без тебя-то» ограничиться многозначительным отточием:
……………………………………
А затем продолжил:
— Бежать надо с зоны, понял? Иначе — сгниешь. Понял? — жарко зашептал Заблоцкий, наклонясь к Мартынову. — Понял? Понял?
Ленька Мартынов неуверенно кивнул.
В ночь на 8 февраля
Часовой Андрей Бойцов бдительно нес службу на вверенном ему сторожевом посту. Ночь была морозная, лютая… Свет мощных прожекторов освещал колючую проволоку, заботливо окружавшую лагерь со всех четырех сторон.
«Спите, люди, — думал Андрей лирически. — Врагу не пробраться к вам в лагерь, за зону. Как поется в песне: „Кругом тайга, глубокие снега“… Спите крепко, спите спокойно. Ведь завтра — снова за труд. Пусть снятся вам жены и близкие. Ничего, потерпите. Отбудете срок — и вновь вернетесь в родные дома. Поседевшие, но молодые духом. Порвав с преступным прошлым, перекованные, честные…»
Но тут раздумья комсомольца Бойцова кончились. Все-таки он был на боевом посту! Его внимание привлек небольшой бугорок. За два года беспорочной конвойной службы Бойцов отлично изучил местность. И этого крохотного бугорка он не мог припомнить. Не было его здесь в прошлое дежурство, не было…
Тем более — или это только показалось? — холмик медленно продвигался вперед, к колючей проволоке зоны.
— Будет что будет, а бдительность прежде всего, — решил Бойцов и дал по холмику очередь из автомата.
Дикий вопль последовал в ответ. Андрей Бойцов увидел, как взметнулся замаскированный преступник… и тотчас же рухнул на землю, прошитый пулями.
Бойцов дал вторую очередь. Потом еще… Увлеченный стрельбой, он не заметил, как к нему подкрались еще два таких же холмика. Не почуял сержант-комсомолец, как вскочили убийцы. Не увидел — блеснули ножи. Он только почувствовал внезапную резкую боль. И замертво упал на снег. Преступники вытерли кровь с ножей о шинель часового. Один из них попробовал взять автомат из рук Бойцова. Но мертвый сержант изо всех сил сжимал вверенное ему оружие. Казалось, никакая сила в мире не могла бы его отнять.
— Вцепился, мусор, — процедил сквозь зубы один из убийц. — С руками, что ли, взять. Отрезать перышком.
— Тревога! — крикнул второй. — Рвем когти!
И, не выдержав издевки над павшим героем, Сергей Слугин вычеркнул слова «вцепился мусор», потом всю фразу с «руками» и «перышком».
Теперь концовка главки стала звучать так:
— Не выпустит… Рвем когти!
Убийцы покинули лагерь п/я № 67–002.
При минус сорока
Бойцова хоронили с музыкой. Сияли пуговицы, но лица были сумрачны и хмуры. Начальник лагеря, полковник Прикокошкин, сказал личному составу:
— Наш товарищ пал от руки убийц! Их было трое, кровавых подонков, кровавых наймитов, кровавых пережитков кровавого прошлого (полковник Прикокошкин очень любил эпитет «кровавый»). Одного убийцу наш товарищ пригвоздил своей умелой и мужественной рукой. Покарал бы и остальных, но святое дело возмездия пресекла подлая рука кровавых убийц.
Тут полковник Прикокошкин сделал паузу, чтобы личный состав осознал кровавое дело кровавых убийц. Потом продолжил, перейдя на лирику:
— Перестало биться честное сердце младшего сержанта конвойных войск. Заплачет старая мать в вологодской деревне, а седой старик отец ее утешит: «Не горюй! Сын погиб героем, на боевом посту».
Полковник Прикокошкин сделал еще одну паузу, на сей раз трагически-героическую, и закончил:
— Мир праху твоему, младший сержант Андрей Бойцов!
Залпы прощального салюта прорезали сухой колымский воздух. Скупые, мужественные слезы конвоиров мерзли на щеках при сорокаградусном морозе.
Мир праху твоему, сержант конвойных войск!
Бой в Косом овраге
Мороз бил словно молот, не останавливаясь, не щадя. Заблоцкий и Мартынов были третий день в пути (труп Потапченко, застреленного Бойцовым, для назидания был выставлен в зоне — как наглядный кровавый урок).
— Ша! — прервал вдруг Арап разглагольствования Леньки о прелестях своей Нюши.
В морозной тишине, издалека, донесся яростный собачий лай.
— Погоня!
Ленька Мартынов обомлел на холоду. Розыскные собаки преступников не миловали… Да и за что щадить их, миловать, отщепенцев? Предателей, беглецов, убийц?
— Держи-ка перышко, — сквозь зубы процедил Арап (в «образ» Арапа, — Слугин решил это окончательно, — непременно должно входить цежение сквозь зубы, верный признак преступной неисправимости).
Мартынов взял финку Заблоцкого. Арап обмотал свою левую руку шарфом. Затем взял у Леньки нож.
Ожидали недолго. Мощная, серая, поджарая овчарка, сверкнув рыжими подпалинами, с размаху прыгнула на преступников.