Первый. Потом, когда я подрос, несчастья в дружбе не перестали меня постигать, наоборот, они даже стали — как и должно было быть — разнообразнее и, как говорится, более реальными, то есть не столько в мыслях, в уме, сколько на деле. Но я при всем том не оставлял своих попыток найти себе настоящего друга. Сколько я претерпел! Я устремлялся с открытой душой — меня отталкивали. Я просил — мне отказывали. Я верил и доверялся — меня обманывали. Я был абсолютно искренен — передо мной притворялись. Я был абсолютно серьезен — в лицо мне смеялись. Я и не мыслил осмеять кого-то (свой, так сказать, «предмет») — осмеивали меня. Я шептал слова любви — мне давали обидные прозвища («дурачок» было из них самым мягким и ласковым). Я хотел соединения и слияния — получал разрыв. Я мечтал о свободе («во взаимослиянии») — меня насиловали: я был «раб» и терпел как «раб» и оставался «рабом» (а где же, думал я, равноправие?). Я и помыслить не смел о других (и хранил верность «предмету»: как говорят, до гроба…) — мне изменяли с другими, ради других и в конце концов бросали меня. И так далее, и так далее! В конце концов весь этот разнообразный, столь тяжелый и отрицательный опыт отшатнул меня (и очень естественно) в крайность отказа, негативного, отрицания (прямого и непрямого) «шиворот-навыворот» и «наоборот». Первый мой естественный шаг был: я лез. Потом, поняв, что мне плохо, когда я лезу, я сделал второй естественный шаг (опять-таки самый ближний, лежащий рядом: второй, — а не третий и не четвертый, которых я так и не мог предвидеть, так далеко вперед): я перестал лезть и стал «не лезть».
Мои способы дружбы — приемы, которые я себе выработал и применял, чтобы подружиться, — стали при этом весьма своеобразными. Сначала я еще был рядом — просто был рядом со своим «предметом», играл, занимался своими делами, делая вид, что это я «так», просто так, сам тут по себе, а он мне и не важен, не для него я тут торчу, а занимаюсь собой. Хотя, конечно, временами это становилось заметно: нет, все-таки я тут для него. Вот и дела, скажем, у меня уже не было, я все дела переделал, а все равно оставался, торчал. Или, между делом, бросал на него красноречивый и выразительный взгляд: конечно, «предмет», если он не дурак, мог догадаться (я не мог удержаться от таких взглядов, они были непроизвольными, но я и не хотел их удерживать: они были, я понимал, в мою пользу), так же как, впрочем, мне бы, наоборот, не удалось бы взглянуть ими нарочно, если бы я вдруг захотел их сымитировать и взглянуть ими так, когда они не получались у меня непроизвольно: нет, они получались сами собой, но и получались такими, какими мне было надо, и тут, как это я часто на себе замечал, и было совпадение «меня» и «не меня», независящего от меня и нужного мне, того, чего я хочу, и что получалось вовне (вне меня) само по себе. Иногда я — при «нем» — был не в меру оживлен и неестественно громко смеялся. Я даже удачно острил и по-озорному ребячился. Иногда, наоборот, чему-то печалился (я-то знал чему), был тосклив, и все мне было не мило. Так что меня даже спрашивали: «Что с тобою случилось?» Я бывал раздражителен, зол, на всех сердился («что это с ним?»). Иногда во мне случались порывы: я злился на себя, но ничего не мог с собой поделать, хотя и старался их подавить. Я не мог выдержать расстояния, я снова не стоял, а приближался, я не только думал, ждал и надеялся, а снова
делал: я шел, я подходил, и те же самые слова слетали у меня с языка: «Давай будем с тобой…» Но нет, уже не те же самые: не «будем дружить» и не «подружиться». В конце таких храбро начатых слов я, сам себе удивляясь, непроизвольно сворачивал на что-то другое — так ловко, будто б я только это «другое», не больше, и имел в виду, будто бы только оно и было мне надо и не надо было мне ничего другого: «Давай будем с тобой… читать газету» (или: слушать радио, или: пойдем вместе в столовую или в кино); «Давай пойдем с тобой… погуляем». И во всем этом было, конечно, что-то (какой-то смысл), но — так мало. Мне не удивлялись, меня не отталкивали. Со мной читали газету, ходили в столовую или в кино и ходили гулять. Но все это было — так мало!.. Дальше больше. Развитие (в этом направлении) не стояло на месте и шло, как и водится, «приливами» (и «отливами») и переходило в новое качество. Я замечал, что, когда я предлагал (не дружить, нет) почитать какую-то книгу или сходить вместе в столовую, я как бы лишал сам себя надежд, факт (книга или столовая) свершался и, замыкая для меня прошлое, лишал меня и будущего (не говоря уж о том, что в надеждах было — речь шла — о «том», а тут, в факте, это уже было «не то»). Я часто замечал, что другие люди, которые называли себя друзьями и все их тоже считали друзьями, так весело и по-дружески говорили между собой, когда я был рядом с ними, что можно было подумать, что они только потому и дружат между собой, что я тут, рядом с ними, и пока я тут, возле них, а если бы не было бы меня, то не было бы и их дружбы: вся их дружба сразу же кончилась бы. И я делал для себя из этого вывод: именно, важно было, что я был рядом с ними, но — не с ними. Их взгляды действительно касались меня, то есть друг друга, но и также меня. Они говорили друг с другом и друг для друга, но и — чуть-чуть — для меня: так, чтобы я кое-что слышал, чтобы кое-что (они повышали голос) до меня долетало. Они разливались друг перед другом соловьями, но я видел — они разливаются отчасти и для меня. Они говорили: «Ах, какая интересная книга…» — или: «Ах, какой красивый цветок…», но я-то чувствовал, что это сказано для меня и мне надо читать (и я читал): «Ах, какой интересный молодой человек» — и: «Ах, какой он симпатичный». Они говорили: «Как хорошо светит солнце», а я знал — это они говорят: «Ах, как нам хорошо быть с ним рядом». Я одним фактом своего бытия рядом с ними, своим только присутствием взбодрял их на дружбу. И иногда мелькало во мне: вот, они такие хорошие, такие дружелюбные. И со мной они тоже будут такие же дружелюбные, если я к ним приближусь, и со мной они тоже подружатся, да еще как! Я их взбодряю на дружбу просто тем, что я есть и молчу. А как бы я еще больше их взбодрил, скажем, словами! Тем более что я же вижу, что все это они — из-за меня, они такие — ради меня, они дружат, да, между собой, но питаю их я, и «предмет-то» им — Я… Но это во мне только мелькало. Это «мелькание» я в себе подавлял: не верил ему, уходил от него. Я, наоборот, делал вывод: надо сохранять дистанцию, не надо к ним приближаться. Мой накопленный опыт я к тому времени стал кристаллизировать в «правилах» (Schlagworter, «рабочие лозунги»). Эти «правила» я себе выводил и их старался придерживаться. Менялся мой опыт и мое понимание опыта — соответственно, менялись и правила. И так при моем развитии все в этом же негативном направлении «шиворот-навыворот», «наоборот», правило «надо (просто) быть рядом» сменилось для меня уже несколько качественно иным правилом: «надо сохранять дистанцию» (то есть не просто быть рядом, но и не приближаться). Но и это «правило дистанции» со временем получило свое развитие (которое отражало мое развитие и — моих обстоятельств), и из него получилось «надо убегать». Я, завидев свой предмет, потом уже просто убегал от него. Смущенный, взволнованный, краснеющий и — убегающий. Как сказал Гете: Erst sagt ich mir: entferne dich von ihm! Ich wich und wich und kam nur immer naher…[1] — и это было, наверно, так, хотя я почему-то плохо замечал это naher. Из «убегать» очень естественно получилось «издалека». (Раз убегаешь, значит, уже далеко и бежишь далеко?) Тоже что-то похожее на предыдущую дистанцию, но там еще было сохранение дистанции, а тут — увеличение дистанции, до размеров «не близко», большой, «далеко», и — в потенции — стремление ее к бесконечности. Я почитал свой «предмет» издалека, я только так — сам с собой — был спокоен и доволен, я боялся к нему приблизиться, боялся дотронуться и уже не хотел этого. Я считал, что так делать не нужно. Из «издалека» очень естественно получилось потом «надо прятаться»: уединившись где-нибудь в укромном углу и спрятавшись там от своего «предмета» так, чтобы он меня не видел и не нашел, я непрерывно думал о нем. Из «надо прятаться» очень естественно вышло «закрывание глаз»: «не надо смотреть». Я, не видя свой «предмет», не глядя на него и не желая его видеть и глядеть на него, закрывал глаза и только там, в уме, старался его себе представить (силой воображения) и упивался при этом собой: ах, как я его люблю! ах, как я умею любить! ах, я какой! (хороший и пр.), ах, как это возвышенно! как благородно! С этим правилом («закрывание глаз») были связаны еще другие попутные второстепенные правила, например «надо плакать» или «биение сердца», — я, скажем, доводил себя до слез и до реальных сердцебиений, чтобы доказать себе, что я могу дружить и готов к дружбе, и, главное, вот, я дружу (ведь дружба — чувство, а чувство — слезы и сердце). Но это были уже более мелочи. Самое конечное, главное, к чему я пришел на этом пути негативного, что стало тут для меня венцом и вершиной, было: «пусть он сам догадается!». Да, я хороший, но я не стану себя сам хвалить, я ничего ему про себя не скажу. Я хочу с ним дружить, но я не скажу ему, что я хочу с ним дружить. Пусть-ка он сам догадается, что я хороший! Пусть он сам догадается, что я хочу с ним дружить!