А вот когда ушла, тут я и начал. Писал до тех пор, пока совсем не проснулся. Смотрю — страх какой! Я в кровати, рядом никакой воспитательницы нет, и тогда уже до конца стал дописывать. Все равно уже мало осталось.
Навозника своего я в голове нашел. Боялся, что раздавил, а он ничего себе, шевелится, только вошки желтые куда-то девались.
Я ему пальцем погрозил. Ведь это я из-за него описался. Так я никогда не писаюсь. Все писаются, а я нет. А вот с навозником я описался. В наказанье я его под подушку в наволочку запрятал, а наволочку на пуговицы стеклянные застегнул.
За окном уже дождь прошел, и солнце светит, а с окна паучище страшный на паутине свесился. Вот и хорошо, что я так проснулся, а не то бы кровь всю высосал. Хватит в описанности лежать. Вылез я из кровати, по комнате пошел. Вокруг тишина. Юрка спит, голову свесив. В ухо ему муравей заполз, а изо рта язык вылез и слюни на пол тянутся. Лариска лежит перевернутая, ноги на подушке, голова в ногах. Лежит и царапины во сне расчесывает.
Я в другую комнату пошел, там тоже все спят, только мухи по ним ползают, а они во сне отмахиваются и говорят что-то непонятное.
В коридор вышел — никого. На улице тоже тихо. Только с крыши капли в бочку пожарную булькают. Мимо стрекоза пролетела синяя. Я за ней помчался, прямо по дорожке, где речка за кустами течет. Посижу немного на берегу, пока простыня не высохнет, а потом обратно вернусь. Речка у нас маленькая, совсем ручеек, но глубокая. Здесь кончается территория старшей группы, а за речкой младшая начинается. Сел я на берег, прислушиваюсь. За территорией на мосту люди ходят. Вдруг ветка качнулась, рычанье послышалось. Пес косматый из-за кустов вылез, ко мне бежит. Набросился и скулит, хвостом виляет, думает, что я собака какая-то. Всегда он здесь ходит, этот пес бездомный, и никто уж его не боится. Облизал мне лицо все языком шершавым и назад в кусты бежит, только хвост трясется ободранный. На мосту опять скуление раздалось. Военный какой-то сапогом его пнул.
Тут стрекозы на палец мой налетели, целых две штуки, сцепленные хвостами. Сели и сразу же в стороны разлетелись — вкусные, Лёнька говорит. Вытянул палец, жду, когда еще сядут, чтобы съесть, но больше никто не садится. Вдруг кто-то ногу куснул, смотрю — никого, только два муравья под ногой дерутся. Черный желтого за горло схватил, а у самого голова оторвалась. Желтый бежит, а голова его душит, так и задушила его одна голова, а черный без головы тоже умер. Плюнул я на них и в речку спихнул и еще раз в речку плюнул.
Выскочил из травы кузнечик, на меня наткнулся. Я ему лапку оторвал. Стала лапка шевелиться. Еще раз оторвал, все равно пальчики шевелятся.
Вдруг кто-то сзади руку холодную на плечо положил и пальцами мокрыми к шее пробирается, задушить хочет. Это та, та самая рука! Я даже вспотел от страха. Потом схватил эту руку, но это была не рука, это была лягушка, огромная и толстая. Она прыгнула мне на плечо и ползла к шее. Удивительно: когда сидишь тихо — никого ловить не надо, на тебя все сами нападают. Теперь она задирает ноги, как балерина, а я накачиваю ее через соломинку, так что она надулась вся пузырем и лопнула, и из пузыря вывалилась черная икра. Бросил ее в воду, раки накинулись. Так ей и надо, пусть больше людей не пугает. А сзади слышу — кто-то по тропинке идет и песенку напевает. Пригнулся, чтобы не увидели, смотрю, а это воспитательница из младшей группы. Она всегда здесь ходит, как жара, так она и уходит далеко по берегу в кусты. Там я еще ни разу не был. Интересно, что это там такое, если ходят туда? Наверное, она там купается, потому что выходит совсем другая, с мокрыми волосами.
Это хорошая воспитательница, не то что наша. Она у нас в младшей группе была, а потом я в старшую перешел, где воспитательница совсем злая попалась. Жуков у нас отбирает и растаптывает, говорит, что грязь, а еще за уши сильно дергает.
Мы ей язык всегда показываем, а она отрезать грозится.
Все она отрезать хочет: нос, когда сопли текут, уши, если грязные, а однажды по-настоящему язык мой отрезать хотела. Я всех ребят подучил языки ей показывать, вот мы и показывали. Юрка пальцем рот до ушей растянул, язык высунул и рожу ей строит, а она на меня набросилась, знает, что я научил. Прижала к столу и пальцами старыми в рот залезла, язык мой вылавливает, а в другой руке ножницы у нее щелкают. Страшно мне стало. Схватил я ее зубами за пальцы и так сильно сжал зубы, что голова моя закружилась и хруст какой-то пошел. Тогда она меня в угол толкнула так, что я носом упал. Поднялся, стою и не плачу, хоть больно носу моему. Все равно она скоро умрет, потому что старая: сама же сказала, что все люди умрут, а старые раньше всех. Вот и пускай умирает, если так думает. А я все равно никогда не умру, и мама моя тоже.
А эта воспитательница совсем другая: не дерется и не ругается. Она совсем как девочка, только большая и коса у ней длинная, а губы на розовых гусениц похожие.
Однажды она меня поцеловала. Я сказал, что глаза у нее как у лошадки, а она нагнулась ко мне и поцеловала, даже губы мне обслюнявила. И еще совсем не дергала за уши, потому что хорошая.
Она остановилась совсем близко. Косу распускает, а меня не видит. Потом в кусты пошла. Волосы за ветки зацепились. Она их распутывает и дальше идет, только сзади кусты шатаются.
Любопытно мне стало, что она там делать будет, и я тихонько за ней пошел, так тихонько, что даже кусты не шатались.
Я не видел ее из-за листьев, но как остановилась, узнал по слуху. Я тоже остановился, смотрю, где она. А ее нет, только невдалеке шелестит что-то. Тогда я тихонечко еще прошел и даже вздрогнул от неожиданности: совсем рядом она стоит, а между нами кустик маленький. Она спиной ко мне стояла и что-то под платьем делала. Потом подняла платье, совсем скрылась, и мне ее стало не видно.
На спине моей что-то зачесалось, на ветке воробышек чирикнул. Вдруг кто-то страшный как выскочит из-за кустов и захохотал на всю реку — ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Я даже присел от страха, и волосы мои зашевелились. А это оказалась сорока, она вылетели из-за кустов и, хлопая крыльями, полетела по воздуху. Вот и хорошо, что я присел, а то бы воспитательница обязательно меня заметила. Она тоже испугалась. Вскочила и стала оглядываться, потом улыбнулась зачем-то и пошла к берегу. Я за ней из-за куста подглядывал. Идет и скользко ей, потому что глина на берегу разрытая и в ней вода блестит, а дальше земля и кочки у самой воды. Подошла к кочке, платье через голову раздела, сложила его, на кочку бросила, а на платье трусы свои синие. Совсем голая на берегу стоит.
Эге! Теперь-то я понял, зачем она сюда ходит, — для того, чтобы купаться здесь голой, потому что кусты кругом и не видно.
Нагнулась она к воде и смотрит туда на что-то. Наверное, отражается там, потому что рожи строит и язык показывает. А волосы ее длинные со спины сползли и в воду свесились. Потом тряхнула мордой, как лошадь, подпрыгнула и в бока свои ногтями вцепилась. Жмет на них, а живота у нее и нет совсем, всю себя одними пальцами перехватила. Вдруг как шлепнет по щеке себя и засмеялась. Потом еще раз по щеке ударила, и тут так бить себя начала, что я испугался немножко и чуть подальше отполз. А она назад отклоняется, мостик сделала, оттолкнулась ногами и — плюх в глину, весь бок себе перемазала. Вылезла из глины и на четвереньках к воде пошла, даже стыдно мне сделалось. Идет на руках и ногах, а сзади вся в глину замазана, и оводы ее со всех сторон облепили — их-то она и шлепала, наверное. Вошла на четвереньках в воду, смыла глину с себя и в глубину ушла. А в воде она вся искривилась и жидкой сделалась, так и поплыла искривленная и дрожащая. Плывет и, как лягушка, ноги раздваивает, только волосы за ней вьюнами вьются.
Очень мне самому искупаться захотелось. Выбрался я из-за куста и по глине пошел как ни в чем не бывало. Все ноги себе перепачкал. А она меня увидела и рукой замахала, чтобы обратно уходил, и лицо у нее строгое сделалось. А мне и не страшно ее нисколечко. Я уже в воду зашел ноги вымыть, до самых трусов зашел. Тогда она сама решила прогнать меня и к берегу пошла, но тут увидела себя голую и скорее обратно по горло в воду, а оттуда опять гонит и сердится. Но теперь-то я никуда не уйду, если она сама прогнать меня не может. Стою в воде и уже трусы замочил по краешку. Тогда она жалобным голосом просит, чтобы я не мочил трусов, а чтобы снял их, окунулся и скорее к себе убежал. Ведь ей совсем не жалко, чтобы я искупался, только чтобы трусы мои были сухими, а не то узнают, ей же и попадет, потому что детям нельзя здесь купаться.