Кирилл благостно, растроганно оглядывал уличную толпу. Жизнь этих людей лишена половины радостей под игом «цветов», все их способности и страсти загнаны в тупики сознания, и из-за этого каждый тяготится своей неполноценностью и относится к себе в глубине души пренебрежительно. Единственное, что им надо теперь делать, — это осознать чуждое, угнетающее влияние «цветов» и сознательно бороться с их гипнозом. Остальное появится само по себе, естественным порядком: каждая минута жизни будет приносить людям острое, как укол, удовольствие, к старикам вернется непережитая любовь и нерастраченные таланты, и, лишенные внешних причин для ранней старости, расцветут старые девы и увядшие красавицы, успокоятся одержимые и воспламенятся меланхолики. Легко понимая друг друга и избегая доставлять неудовольствие посторонним, люди начнут новую жизнь под знаком освобожденной человечности. Это не было бредом, он ясно видел, как она начнется на этих стройных улицах, в горьком воздухе города, рядом, на этом же перекрестке, где ничего не подозревающий мальчик мчится в магазин за папиросами и спичками для отца и сам Кирилл, ускользнувший от почестей, совершает вечернюю прогулку в обволакивающих летних сумерках.
Его охватило чувство легкости и восторга, и он понял, что самец, наконец, сломлен. Перед ним опять был каскад огоньков и ощущение свежести, и он вспомнил ту ночь, первые минуты после того, как он увидел самку «цветов». Несомненно, она сознательно привлекала сейчас его внимание и тянулась к нему, убийце ее мужа, не в силах существовать одна. Кирилл подумал, что перед ним теперь единственная возможность доказать людям достоверность его открытия, и эта возможность состояла в том, чтобы заставить самку спуститься на Землю. Он остановился у афиши «Большой зал Ленинградской государственной филармонии» и, скривив лицо и напрягая лоб, старался привлечь самку к Земле. Казалось, она поняла его и послушалась. Теперь она двигалась навстречу, но каким способом, Кирилл не мог разобрать, потому что он воспринимал ощущения, испускаемые живыми существами, а она находилась в каком-то плоском органическом, но не живом теле.
Теперь надо было решить, как вернуться домой, потому что ноги устали, а ночевать вне дома было бы для Кирилла чрезмерным геройством. Он решил сделать круг по ближайшим кварталам, оставить убийц позади себя, а потом неожиданно сесть на сорок седьмой автобус и добраться до дома. Нужно как следует отдохнуть перед завтрашним днем. Говорить кому-нибудь о том, что происходит, пока не стоит. И Кирилл уехал в автобусе, в котором желтые отражения лампочек ложились поверх темных фасадов и делали их несуществующими.
Как неожиданно все это на меня обрушилось! И я не знаю, было ли мне предназначено выполнить эту миссию с рожденья (скорее всего так), а может быть — просто теория вероятности? Во всяком случае ясно, что, если бы не мое мысленное вторжение в космос, через недельку-другую мы все взлетели бы в воздух, это я понял по поведению самца, который, скорее всего, приютился сейчас на обратной стороне Луны.
Что? Стоп. Тихо! Путаница в голове. Молчать! Добро бы, говорил кто-нибудь один, а то не голова, а испорченная телефонная станция. Жду самых ошеломляющих событий. Человек ко всему привыкает: уже двое суток я общаюсь с заклятыми врагами человечества, а все не доходит до сознания значение происходящего. Если завтра на город опустится блюдце с самкой «цветов», это ошеломит весь мир. А если не опустится? Но я буду готов и к этому: в конце концов, я не рассказал никому о том, что со мной происходит, и, пока у меня не будет вещественных доказательств того, что я прав, никому, по мере возможности, и не скажу. А потом: милости прошу, извольте видеть! Ясно, что самка будет смертельно сопротивляться приземлению, а если сделает это, то для того, чтобы уничтожить меня. Но я уже двое суток невероятными ухищрениями ускользаю от смерти и верю в свою неуязвимость. Или завтра у меня будут неопровержимые доказательства правоты, или я сошел с ума. Да, но сумасшедший не может задать себе такого вопроса, а я эту возможность допускаю. Вернее, не допускаю. Ау? Поднимемся ли мы выше в горы? Это еще кто там? К черту, к черту, не мешайте мне спать! Какие там еще блюдца? Полный покой.
Начиная с четырех часов утра за открытой форточкой буйствовали воробьи. Их бессонное и однообразное чириканье вызывало ощущение, будто они недоспали и чирикают скорее по инерции, через силу, чем ради удовольствия. С этого же времени солнце начало бродить по стенам комнаты, расслоенное неровными стеклами окон. Кирилл все никак не мог выйти из забытья, хотя краешком уха слышал воробьев, думал о постороннем, силился проснуться. Он был в чем-то виноват во сне, что-то ему грозило, и его мучили угрызения совести. Он видел тяжелые, высокие здания с мансардами, среди которых стояли уличные фонари, и между ними летел пушистый легкий снег. Он испытывал детскую, робкую радость, которая омрачалась беспокойством и дурными предчувствиями. Почти проснувшись, он искал ее причину и находил ее в разбитой им когда-то вазе, украшенной лошадиной головой, и в этой вазе было заключено всеобщее благополучие. Тогда мучительно тоскливое сознание, что он вызвал общее несчастье, заставляло его испуганно возвращаться в сон. Он не хотел просыпаться, но проснулся неожиданным толчком, и сознание привычно и скоро побежало по путям очнувшейся памяти. Он понял, что то, что его угнетало во сне, были «цветы», взаимоотношения с которыми он в глубине души считал странными, хотя сам и не догадывался об этом.
Он оделся и, никого не разбудив, выскользнул за дверь, затворив ее со стороны темной и холодной парадной. Светлая и утомленная светом, улица бодрствовала, хотя кроме дворничихи, подозрительно оглянувшейся на Кирилла, и сопровождающего ее молодого милиционера, на ней никого не было. Через несколько дней здесь не продохнуть будет от репортеров, и я с неловкостью и простотой буду давать интервью, либо все лопнет, как мыльный пузырь. Как я могу доказать свою правоту? Наверное, только через осмеяние и жертву. Но после всего, что я совершил, обратно пути нет, да он мне и не нужен. Кирилл, полный тщеславия, желал сейчас всего, только не благополучного пробуждения ото сна, только не разочарования. Поэтому он, как человек с завязанными глазами, шел прямо и твердо, хотя знал, что где-то рядом — пропасть. Когда он шел по Садовой, мимо промчался грузовик, совсем обычный грузовик, но Кирилл-то знал, что он направлялся за ним. Кирилл едва успел спрятаться за угол и злорадно ухмыльнулся ему вслед. В окнах первого этажа, в парадных и на крышах домов он видел опасность. И чем дальше от дома он уходил, тем плотнее замыкался круг, обратно в который не было хода.
Он почти забыл о том, что самка где-то невдалеке. Его больше волновали земные признаки ее приближения — резкая, мрачная враждебность, с которой смотрел на него каждый прохожий и все они вместе, она нависла над ним и душила его. Он увидел мысленным взором летящий предмет, его отчетливые контуры, и самку, которая находилась в нем. Он слышал крик тысяч птиц, сопровождавших его медленное, почти бессильное движение. Птицы взмахивали крыльями, садились на края блюдца, которые отвисали клочьями, клевали его, ссорились из-за места, целая туча их тянулась сзади… Внизу лежала тайга. Кирилл понял, что ждать решающего часа ему теперь придется не так уж долго. Важно было дотянуть до момента, когда блюдце покажется над городом. Только бы не случилось неприятностей раньше. Только бы дождаться.
Прошли три часа, он почти не помнил как, да и не надо было ему вспоминать. Все это время он возбужденно заглядывал в глаза прохожих, не находя даже простого интереса или любопытства. Он сидел впереди в почти безлюдном троллейбусе, шедшем к Александро-Невской лавре и обратно, до тех пор, пока в него не набилось человек десять наемных убийц, которые вставали, пытались выстрелить через карман, но револьверы не стреляли, и тогда они, испуганные негодяи, выходили гуськом на остановках под победоносными взглядами Кирилла. Но в глубине души ему было неприятно и стыдно, особенно перед полной пожилой женщиной, которая, не сумев его убить, долго смотрела на него сочувственно и качала головой.