— Конфетки — все как одна!..
— Как угольки.
— Задумайся, сколько тебе привалило правильно.
— Счета сроду боюсь, — отвечал ему Борька. — Потому что, когда не считаешь, оно все, что надо считать, оно целиком остается здесь, а подсчитал — его мало.
— Дикарь — а дурак!..
— А быть умным — опасно.
— Да нет, ерунда!.. Хочешь учиться — гляди!.. Вот это, по-твоему, что?
— Грязный палец.
— Учиться хочешь? Учись у него. Что лежит у тебя на ладошке, вспомни.
— Конфеты. Вы сами сказали.
— Где первая штука среди всего вороха?
— Где?
— Вот она, вот она, Борька!.. Рядом уснула вторая конфета для разнообразия. Вторую запомнил? А дальше что?
— Что?
— Третья, четвертая, пятая.
— Ну?
— Третью, четвертую, пятую видишь? Они, Борька, тоже конфеты. Шестая…
— Конфета?
— Шестая — конфета. Седьмая конфета не хуже шестой. За ней пошла сразу восьмая, которая тоже не хуже седьмой… Все… Пишу на блокнот эти факты…
Покуда монарх импровизировал острозаточенной палочкой необходимые тексты, фиксируя наше слабовековье, Матвеевна Фроська сочувствовала страннику, словно бы сыну, который слегка ни того ни сего.
Контуженный, думала бабка Матвеевна Фроська, жалея монарха.
Весь обносился, похерил обувку, поэтому лапы раскисли топтать утомленную почву.
Бродяга содержит ораву друзей-прихлебателей, так они сами сказали, мол, ихняя шайка на шее поводыря.
Такой сердобольный мямля.
Борьке лекарствия дал, облегчая по кашлю.
Борька ночами дохает — ужас один это слышать, а слышно.
— Ты где, продолжаем урок. — Илларион оглянулся на Бабалайкина. — Повтори мне, что мы прошлый раз изучали, попка-дурак.
— Их изучали. — Борька смотрел испытующе нагло.
— Сколько там их у тебя, подсчитай.
— Здесь эта по номеру первая, да?
— Ты не мнись, урок отвечай. Мда.
— Здесь эта шестая по номеру.
— Как она сразу шестая? Которая?
— Кто ближе четвертой валяется посередине.
— Стоп! У тебя, дорогой негодяй, сплошь ошибки. Где третья?
— Вам она, что ли, родня? — Балайкин отлынивал от устремлений сотрудничать искренне.
— Пятую вовремя надо назвать или нет?
— И седьмую? Съел их, а были…
— Мошенник!..
— И сплыли…
— Сразу же проворовался!.. Примкни к остальным и послушай… Все, несмотря на существенный зуд естества, послушайте вдумчиво, прыщики!.. С этой минуты ваша провинция покорена, вы согласны?.. Хотите ко мне под эгиду? Под иго? Спасибо, ребята. Мое государство, куда всей деревней поштучно, подушно, пошкурно беру вас, орлы-мужики, под уздцы на поруки, мое государство, чтобы вы знали, Страна Лизоблюдия, краше других… Там, у других, обострение противоречий. Понятно? Здесь у меня, куры-бабы, живем иначе. Страной правит аристократия, наука. Сейчас объясню, что такое наука… Наука накаркала цивилизацию, предусмотрела паяльник и поезд… Эй, Борька, сочти, сколько верст у тебя до Парижа по железной дороге пешком… А пока, предлагаю, запомните день обнимания вашей деревни с империей!.. Дескать, юлило, запомните, здешнее солнце, густо росла на блины беспризорная рожь, а старуха… Старуха зачем еще здесь?.. Ей пора провалиться…
— Нет, я по грудям обращаюсь! — ответила бабка Матвеевна Фроська. — Болят окаянные. Борька по кашлю с удушьем устал, а меня доконают они.
— По грудям? — Илларион аж отшатнулся. — Кто тут еще по грудям? Я хочу жрать, а не тискаться.
— Жрать, а не тискаться! — повторили нахалы.
— Попрежде потеха. — Монарх извлек из-за пазухи странную вещь и прищурился, слушая, как она звякала будто бы шпорами в окна. — Потеха, согласно закону, положена после торжественной части на митинге.
— Время потехи, время потехи! — завыли нахалы. — Где ваше солнце, деревня?
Странная вещь у монарха в руках напоминала гранату на ремешке — монарх отверткой ногтя царапнул ее механизм, она не взорвалась.
Илларион изуверски прищурился:
— Видите, сколько чего?..
Вещь оказалась ахти какой псевдогранатой по типу своей конструкции.
— Где ваше солнце? — пытали нахалы деревню.
— Заглядывает иногда по средам, — ответствовала со вздохом обиды на солнце деревня. — Вот оно, кстати.
— Редко заглядывает, а наши часы на посту день и ночь! Они день и ночь ударяют удары, считая течение жизни. Жизнь отстает, а часы — никогда.
— Долго мне ждать окончания прений? — хмыкнул ехидно монарх. — Я теперь ихнее солнце.
Кодла забегала бесами перед очками начальства. Прилюдную критику приняли все хорошо, как укол острия между ребер. Являя готовность исправиться, каждый спешил отличиться.
— Где там указ о порядке потехи? Стране покажи.
— Вы сами возглавите читку? — Ближайший по штату нахал и хранитель указа мгновенно поднес его монарху.
— Возглавлю, но документик испорчен изрядно. — Монарх обнюхал указ. — Изрядно листки твоей торбой пахнут.
— Убрать?
— Убери, сам огласишь эту вонь.
— Усек.
— Оглашай помаленьку.
— Граждане! Для воспаления плоти…
— Болван или кто?.. Для воспаления?.. Для воспарения… Для воспарения… Для вос-па-ре-ния!..
— Для вос-па-ре-ре-ния?.. Запоминающе… Граждане, действительно, для воспарения плоти на сушках указывается…
— Надо же так исказить! Еще сушки! Где сушки? Там — иначе. Не плоти на сушках, а плоти насущной… Пора в эмиграцию…
— Да, да…
— Что «да, да»? Мне пора в эмиграцию?..
— Да, на каких еще сушках, если тут оно сказано — как уточнили. Для воспарения плоти насущной народу ввести по стране комендантские дни потехи.
— Ввести насовсем, — обнадежил общественность Илларион.
— Особые самоуправные дни расточительства, пьянства, разврата.
— Разврата! — выкрикнул, очумевая, монарх.
— И дни кумовства, хвастовства, мордобоя, — перечислял исполнитель указа далее.
— Все равно каждодневно крадете, но календарные дни воровства, календарные дни вас обяжут — упри по закону…
Деревня соборно вникала в указ.
— И будут еще впереди фейерверки, где сможете бить у соседей носы, потому что простому народу как удовольствие против обыденной жизненной прозы нужны всевозможные праздники, — польстил, искушая деревню, хреновый хранитель указа в архиве зловония торбы. — Мне продолжать?
— Открой-ка, минуя страницу, параграф эротики.
— Пятый? Публично дозволены секс и насилие без одеяла. Как объявили потеху, не мешкайте, хватайте за попу… Знаете, попа где?.. Показать им?
— Обойдутся, пусть они сами додумают это.
— Можно хватать одинокое либо замужнее, чтобы похабно хотеть его…
— Стой! — дал отмашку монарх. — Это вздор! Это кого здесь им? Это которую вся по грудям? Это некого.
Деревня без оптимизма прослушивала чудные речи пришельцев и хмуро молчала в ответ, обмеряя в уме чертовщину, как ей понимать их устройство потехи. Нос у соседа не заслужил избиения, добрая тетка Матвеевна Фроська подавно слыла хлебосольной хозяйкой при муже, который не даст оскорбить ее честь. Если пусть этой потехи не будет, а будет игра на гармошке…
Деревня почти полчаса неподвижно думала.
Мол, это разве потеха?
Монарх и нахалы, конечно, могли применить убеждение силой.
Но Балалайкин осмелился снова приблизиться к Иллариону:
— Тхе-тхе… Не побрезгуйте выслушать…
— Откашляйся, Борька.
— Тхе-тхе…
— Ну, что? Что ты мне скажешь, откашлявшись?
— А мы, Ваша Светость ученый, подумали малую просьбу подать.
— Если малая просьба по малой нужде, разрешаю.
— Вы, как ученые люди, когда натощак… Откушать еды можно проще… Дело к обеду… Баранчик упрел и годится на блюдо…
— Баранчик? Я на диете.
— На травке, что ли? — Борька помялся. — Такое пузцо накопили неужто на травке?
— Ну? Какое пузцо?
— Да не всякий сундук уместит его целиком, а сами на травке?
В избе старика Балалайкина Борьки монарх обжирался бараниной.
Вскоре монарху на стол уложили красиво свинью, запеченную в яблоках.