Он ел и рыдал.
Остервенело рыдал, истязая клыками свиную кисту.
— Мать чесна! — дивился мысленно Борька. — Что за поруха? Куда же все влезло?
Нахалы бдили на страже с улицы.
Монарх отбрасывал им огрызки через окно:
— Диапедики, будьте любезны — гимн! Ублажайте меня до конца.
Нахалы заместо скрипучего по лесу ветра заныли какое-то гнусное пение.
Борька, печально взирая на гору костей филигранной работы, пошел из избы по другим интересам, — изба тошнотворно давила на грудь атмосферой, — запахи приторной пищи с угаром удушья погнали спасаться во двор.
У Борьки возникло предчувствие, что посреди прослоенного неба находится где-то высоко твой брат, — о нем ясновидящий в эту минуту Борька ни разу не слышал и все-таки знал его там.
— Эй, ты, старик урод! — окликнули Борьку.
Подле был юный балбес из отряда монарха.
— Тебе папироску, не рано ли начал? — улыбнулся Борька.
— Вези меня, старче, верхом у тебя на горбу по деревне, чтобы все видели! — вякнул юнец.
У старика драчуна задрожали поджилки:
— Ты, сирота, не дури.
В уборе текущего лунного золота небо слоями ползло мимо крыш и верхушек осин.
Эти деревья, фактически густо-зеленые, были фактически рыжими.
Но дрожь, овладевшая Борькой, трясла старика на другом основании.
Со смеху.
Борька хотел и не мог обуздаться.
— Тебе почему хорошо? — нервничал юноша. — Кто сирота — разберемся! Читай мою ксивную метрику, где все написано… Законного брака потомственный…
Борька порядком устал и разбито вернулся домой, как израненный жалом осы.
Немного слащаво зудела спина, запотевшая после вибрации, вызванной взрывами хохота.
Монарх, указуя на кошку, спросил:
— Съедобная?
— Кошка-то?
— Честь отдает? С улицы в избу вошла — сразу лапами честь инвалиду.
— Ваша Светость, ужасно блудливая тварь.
— Изволь отчитаться подробно, как оценить это. Разве народу понятно, кто светость и где твоя кошка в услышанной реплике? На слух ерунда получается, будто бы светость — ужасно блудливая тварь.
— Я про кошку подумал, а вы понапрасну себя подставляете.
— Не думай про кошек. От них, Борька, мыши разводятся. Да, да, мышей сами кошки разводят. Это у кошек уловка, тайный тактический ход уцелеть и прослыть убедительно стражами сала. Порви свою, мыши тотчас исчезнут. Если не справишься, пса на подмогу пришлю.
— Большая собака?
— Большая — с хвостом!.. У меня на груди чья медаль?
— А неужто собачья?
— Хочешь орден?
— Орден? А какой?
— Горбатого первой степени, как у министра, пожалую, хочешь?
— А собаку? Большая собака в хозяйстве нужна.
Покудова гость аккуратно раскладывал оползни брюха плашмя в углубленной постели за шторами, где приготовили пуховики, Борька навытяжку возле Матвеевны Фроськи вдоль узкого теса палатей дремал, уступая сознание первому сну.
Где-то звенела собачья медаль.
Он упал и проснулся.
Когда Балалайкин упал, он уловил отголоски повторного звяканья — между тарелками наверняка набирает очки блудливая кошка.
Старик изловчился впотьмах ошарашить ублюдицу плетью. Деревню потряс оглушительный вопль, и вопила не кошка. Вопил оглашенно монарх.
Огретый неласково Борькиной плетью по голой спине, венценосный растяпа-разиня подпрыгнул и выпрыгнул аж из избы, нагишом улетая в окно со стола:
— Ребята, мя-яте-ежж!..
Он озирал из окопного свежего рва непосредственно жуть у деревни Шнурки.
Туда нагнетали форсунками бяку горящей химической слизи.
Монарх излучал из окопа свое сладострастие на предстоящие новые смерти деревни Шнурки, где проходили последние муки, последние крики, последние корчи сопутствующей белиберды, когда перископ у монарха споткнулся видоискателем о Балалайкина Борьку с ухмылкой, значение коей монарх оценил отрицательно, как издевательство заново.
— Тромб, изыди! — заерзал Илларион, осуждая кривляния жертвы. — Зачем огрызаешься вопреки пеклу.
Ступка за ступкой горели в амбаре дешевые ступки крестьянского скудного скарба, плыла щеколда ворот и роем озлобленных огненных ос из-за пазухи разом исчезла махорка.
Старик удручался предложенной смертью — что слишком она простовата.
Галстука даже не надо.
Когда-то Борька на случай своей предстоящей кончины когда-то купил у цыгана поношенный шелковый галстук.
Утро должно быть у Борьки на случай кончины.
При галстуке Борька на смертном одре торжественно значится важным объектом озябшей деревни, как и сама колокольня, которая посередине всего.
Первая стадия бедствия шла не стеной.
Покудова первая стадия бедствия шла на него не стеной, Борька стоял у колодца, где во спасение шкуры для галстука мог обновить эту древнюю впадину как убежище.
Мог и не мог.
Если в опасности ваша супруга Матвеевна Фроська, надо спасать ее вместо себя, чтобы потом и кидаться в обнимку на дно.
Принесли полководческий плед иностранного кроя, почистили ваксой те сапоги, что со скрипом и треском, и дали трость.
Эту прогулку, — внизу по колено была настоящая грязная ночь, а затылок обшарпало солнце зенита, — монарх обозвал идиотством обузы.
Прикосновение трости к остывшим углям и золе поднимало вонючую грязную пыль, облачками взлетавшую без толку, чтобы развеяться без толку долу.
Когда наконечник уткнулся во что-то печеное, монарх осмотрел эту дряблую пару мешочков и понял особенность этой находки.
Вся бывшая грудь упокойницы бабки Матвеевны Фроськи, смекнул он.
Около трупа старухи внезапно возникла блудливая Борькина кошка.
Лысая, голая, — вовсе бесцветная, вовсе не Борькина, — Борькина кошка, блистая змеино-кошачьей поверхностью, вскочила на задние лапы, чтобы передними лапами честь отдать Иллариону.
Видимо, дура знает устав.
И монарх его знает, — ответил ей, как и положено, — честью на честь.
И все равно кошка дура — пар от ее присутствия шел отвратительный.
Фу!..
Глава четвертая. И НА СМЕХ, И НА СМЕРТЬ
— Стол изготовлен из абиссинского черного мрамора… Вручную… Для митинга с флагом…
Я слушал экскурсовода по-русски вполуха.
— Но по воле монарха все митинги перенесли на другие века, потому что монарху понравился стол и понравился флаг в интерьер своего кабинета…
Под государственным флагом, ибо в присутствии флага тускнеет намордник морщинок, Илларион отдыхал у камина, попирая мозолями костного мозга некостную плотскую ткань, а наготове в углу стоял флаг, — если когда кто-нибудь обращался за милостью пересказать анекдот или сплетню, монарх обретал изворотливо позу величия римских колонн и мгновенно протягивал руку за флагом.
Из детства, часто некстати, монарх умилялся пожарам, а далее, позже, по мере накрутки годин и матерого промысла, свой постоянный рабочий досуг он умно коротал у камина, где театр огня.
Перед очками монарха мелькала несметная прорва снующих абстракций контраста, цвели фантазийно гримасами психопатичные виды растений вприпрыжку, смешное — смешило, пылало, текло.
Всю паранойю картин ералаша в камине, пожалуй, не перечислишь и за ночь, имей ты хоть улицу пядей во лбу.
…Сугубо подвижная живопись, утверждают убогие куклы дискуссий, когда говорят об огне чепуху. Чертовы куклы суются кусаться, суются судить об огне, мол, огню-то, конечно, похлеще любого художника-дерьмоглотателя доступны шедевры, которые в этой связи дерьмоед у него повсеместно заимствует и, разумеется, вяло насилует их отражение где-то на полотно себе. Надо художников искоренять, игнорируя жалобы.
Мое мнение будет иным.
Я посрамляю каменословие.
Но как?
Огонь, очевидно, сродни живописцу, но как?
Истина замаскирована где-то в обратную сторону, где живописец-едок, исполняя шедевры доподлинно заново, доподлинно заново разжигает огонь искры божией сам у себя.
Так?
И немедля ставлю вопрос.
Я попозже, пожалуй, поставлю вопрос, а немедля рассмотрим ответ, а потом и вопрос оглашу.