Когда гениального мастера шибко шпиняют и не дают ему шага сказать о себе на полотнищах искрами, то поделом его шибко шпиняют. Изделия мастера могут явиться причиной бесхозного пламени вкупе с его вороными дымами.
В этой связи мой вопрос — а пошто?
Пошто гениальный творитель у нас уязвимее, чем аккуратный пачкун-акробат? Я вам ответил уже наводяще, но добавлю к ответу, что мне безопаснее стиль акробата, хотя нарисовано там у него больше гонора, нежели дела. Претензию, дескать, этюд акробата неважно составлен, акробаты принимают обиженно, пряча поникшие кисти за шкафом и выставляя грудные жиры в оборону. Лучше нельзя, говорят. И действительно, лучше нельзя, потому что в этюде, в эскизе, в экстазе пачкун исчерпал однофазную порцию дара до дна.
Скажи то же самое гению, тот извинится за промах и сразу признает ошибку, заявит ответственно тезу, что можно бы, надо бы лучше, конечно.
Гении полностью не высыхают и после шедевра, поэтому не возражаю бить их, игнорируя жалобы.
Но гениальные брезгуют ожесточиться на жалобы.
Нет, они вам еще поджучат и новый шедеврик.
А пошто?
Пошто гениальный творитель у нас уязвимее, чем аккуратный?
— По службе, — дежурный костлявый нахал объявился в его кабинете согбенным шутом, опоясанным упряжью для развлечения.
Чулки до коленок и серьги-звоночки в ушах, а на шее висит ожерелье.
— В чем дело? — Монарху наскучило дергаться часто за флагом и ставить его восвояси. — Плохо кормлю?
— Занедужилось…
— Ой ли! — Монарх испытующе-ласково щупал нахала глазами. — Лакаешь яичный желток, где зародыш, а зад у тебя — не луна.
— Прибег показать геморроя.
— Когда я тебя примерял, его не было, — напомнил монарх ему процедуру отбора. — Не было?
— Не было, — вспомнил нахал процедуру. — Вот, а теперь я зеленкой помазал.
— А ну, покажи-ка. Поближе к огню.
— Пожалуйста. Видно?
— Мда… Не кусается?
— Чешется.
— Пошевели-ка слепой кишкой. Полегчало?
— Нет, еще хуже.
Нахала мутила такая работа, как эта, но дома — большая семья в ожидании блага и блюда.
Малые дети — с угрозой пустить его по миру.
Слепые сестрицы — с ожогами лишней косметикой.
Седая супруга — с усами, как у моржа.
Все домочадцы — задиристо нетравоядны.
— Страшно, какую грибницу ты себе выкрасил! — осерчал Илларион.
— А вы зачем уезжали?
— Ну, по делам уезжал и приехал.
— А геморрой разболелся, соскучившись.
— Ежели не было ранее, как он, еще ни разу не видясь, успел интересно соскучиться? Не понимаю. Ты врешь.
— Учитель, а мы тут одну бабу для вас отловили. Девчонка летала по небу нагая.
— Наверняка диверсантка. Для маскировки нагая. На каком аппарате летала? На метле?
— Без аппарата летала пуще птахини загзагами под облаками.
— По-твоему, не диверсантка зигзагами?
— Красивая, справная девка. Груди… лоснятся по пояс.
— А кроме грудей что?
— Да задница тоже, капроновой сетью насилу поймали.
— Как удалось-то?
— Кому-то, не помню кому, по хлеборезке пяткой летунья выбила спереди зубы… Другому, тоже кому-то, палец отъела до локтя.
— Не врал бы! Как это палец до локтя? Как?
— Я не вру. Мне так хорошо не соврать и так складно не выдумать, а калека родился калекой только с одним указательным пальцем на правой культяпой руке. Вместо пяти с одним пальцем.
— Не густо! На что же рассчитывал он, обалдуй?
— Что на жизнь обалдую вполне хватит одного пальца.
— В ноздре ковырять?
— И указывать — тоже.
— А вдруг если что до пяти надо счесть — тогда как? О, бездельники!..
— Лодыри, лодыри…
— Ладно, с калекой закончили. Дальше докладывай вздор.
— А дальше здесь опять…
— Охотничьи полчища блох отправляли на волю?
— Конечно! По расписанию.
— Мда, блохи! Весьма хитроумное средство. Крайне полезное для бичевания масс. А людишки небось употели чесаться?
— До бешеной крови.
— Так.
— Учитель!..
— Основатель!..
— Основатель, а дальше про голую надо подробно рассказывать?
— Я ханжа в отношении противоположного пола. Помню, мне в бурсе приснилась одна раскладуха, на ком и попался. Мне женщины снятся к несчастью.
— Они сплошь и рядом приносят несчастье, — согласился нахал, вспоминая супругу-моржа. — Они, как домоклов топор с усами. Я тоже в школе был двоечником и даже хватал единицы.
— То — ты, а то — я! — вскипел Илларион. — А то — девка!.. Девка зигзагами…
— В закрытом бассейне секретно содержится, вынуть ее? — Нахал юркнул за дверь гиеной с коротким зеленым хвостом.
Черная вьюга была перекрашенной ведьмой зимы. Вкривь и вкось ее черные хлопья с утра сотворяли затмение белому свету. День — это все-таки день, а не будто бы ночь, — изнемогал озираться среди заштрихованных улиц, имеющих общеразмытые контуры вместо домов и неряшливо-желтые пятна вблизи фонарей, что, как ящеры, доверху в язвах.
Осточертевшая всем обезличка во мгле поощряла запои народа.
Карлик, освоив изъяны зимы как удобства ненастья, провел исключительный день аномальных явлений безвылазно под одеялом. Укрытые ноги, кривые придатки, месили мозолями простыни ложа. Руки навытяжку вдоль и поверх одеяла поникли ногтями.
Но голова — начиненная мина…
В общем, у Карлика не было зла на бесплодно прожитое время, когда без огорчения вдруг отказался продолжить этюд о любви, признавая, что взятая тема неисчерпаема, невыразима. Поначалу работа писалась успешно вроде бы. Подтягивая поближе запасы необходимых искренних слов, он уверенно выкарабкивался к определению сути любви, но покуда фиксировал ее на бумаге, на бумагу напрашивалось иное понятие сути, не хуже первого, затем — еще третье не хуже. Дойти до конца, разобраться во всех откровениях, анализируя частности, не было вовсе надежды. В этой системе максимального количества точек отсчета существовала гармония, воспринимая которую, воспринимай не частицами, но целиком, а то никогда ничего не поймешь у нее. Любовь — априорное свойство людей. Господь удостоил их чести, доверил обзор его света.
Можно ли тут обижаться мне сдуру — сдуру ворча на свое неизбежное время?
Время, когда бытие каждый день убывает и прибавляется…
Время, помимо которого нет измерения жизни, нет эйфории самостояния…
Время, какое не смею хулить и не могу бездумно расходовать, обменивая себя на подножные формы богатства либо на звездистые, но проземные чины для того, чтобы так обрести лицо фигуранта…
Время, которого, Господи, Ты на меня столько тратишь…
А может, оно — Твоя, Господи, Четвертая здесь ипостась?
Я люблю время.
Размышления Карлика были нарушены дверью — та, кажется, пискнула.
Низом оттуда сюда прошмыгнул сквознячок, а за ним африкански размашисто, на манер ихнего Деда Мороза, нарисовался мужик, облепленный черными хлопьями черного снега.
Мужик улыбчиво щелкнул хозяина по носу.
— Шутка, — сказал он.
— Это шутка? — Карлик охрип, еще не кричавши.
— Для церемонии — да.
— Перестаньте курить!..
— Я некурящий.
— Почему дым изо рта?
— Погода. Такой нынче пар.
— Или вы сумасшедший. — Карлик оборонялся не лучшими фразами.
— Конечно, как и все прочие, ненормальный. Что делать? Я вот инженер, а могу выпить и водки.
— Водка вас, оказывается, привела сюда! Вы, гражданин, обмишулились адресом. Уверяю. Прощайте.
— Меня сюда привела не водка, но шутка, а водка — не шутка.
— Да не валяйте со мной дурака!..
— Но так образуется всякая дружба, всякая честная дружба! — дышал инженер-алкоголик, якобы ненормальный, с которого капала грязь, или нефть, или что.
— Разве? — Карлик однако ладонью прикрыл ушибленный нос. — Эдак едва ли скоро подружимся.
— Дружище! — вопил этот явно мнимый герой, теряя по комнате грязные брызги.
— Нет, я не желаю, — хорохорился нехотя Карлик.
— Оставьте манеру ломаться! — прервал его резво герой, хватая за плечи скользкими пальцами. — Да, кстати, какой же вы карлик, если по росту значительно выше меня?