— Здравствуй! — Она зажмурилась для поцелуя.
Карлик обычно целовал ее в щечку, при этом всегда был готов на попятную в случае надобности, а тут откровенно губами он замер на влажных ее губах и не дрогнул. Она, еще больше зажмурясь, легонько раздвинула губы.
Раньше она никогда не выказывала перед ним своей радости этим особенным способом жмуриться при поцелуе, — а знай Карлик раньше про эту ее наклонность, он целовал бы ее только в губы и в зубы.
— Слышу, залаяли стервы! — жутко сказал возле них чужой человеческий голос, приплясывая. — Ну, я с первым лаем насторожился — и бац — сюда к вам!
Этот голос возник неожиданно из пустоты. Сам по себе, из ничего, он, конечно, возникнуть не мог, и возник изо рта того места, где находился доселе. Пристанищем голоса был шут гороховый в тоге римлянина. Сам шут ничего не значил, — был бос и плешив и босыми ногами приплясывал по полу, точно по снегу, — а нервничал в нем натуральный живой человеческий голос.
Шут заходил то с одной стороны, то с другой — поудобнее, чтобы попасть на глаза Помезане.
— Зять, — поклонился шут Карлику.
— Чего прискакал-то? — спросила шута Помезана строго.
— Тоже хочу целоваться. — Шут скорчил сиротскую рожу заплакать. — Когда мы начнем это?
Карлик не мог определиться, не мог убедить себя, кто перед ним. Особенно Карликом не принимались в Илларионе мальчиковые уши монарха на голове-булыжнике.
Вот так история, — ну и монарх!..
Слезоточивый такой.
— Твой тазик еще на стене? — спросила Помезана.
— Щит? — Илларион подбоченился. — Принести?
— Нет, иди позвони головой.
— В щит? — Илларион засеменил в направлении боковых стеклянных дверей, но по дороге туда запутался босыми ногами в одеяле, в котором соседи-соседки похитили давеча Карлика. — Что мне за препятствие?
— Дай, — приказала Помезана. — Мое одеяло.
— Какое же тут одеяло? — Монарх поводил подбородком по одеялу. — Скульптура!..
— Ты чего хочешь?
— Отолью ее копию из туалетного мыла, но, как там получится пуп, обещать не берусь, потому что премудрости много в тончайших извилинах у повитухи накручено…
— Сопливый, не смей утираться моим одеялом!..
— Я никогда еще не целовался… Ни разу…
Сантехник Эн-тик считал себя сыном этого века.
Эн-тик один на один многолетне вел схватку со всей клиентурой.
В своих коммунальных окопах его продажная клиентура чуждалась визитов полезного специалиста по части водопровода и канализации, — недешево ей обходился этот сантехник Эн-тик, — не дать чаевых ему было нельзя, а давать было жалко. Но Эн-тик умел приставать к населению микрорайона с починкой домашних исправных кранов, унитазов и моек, идейно желая народу добра в окружении данных удобств. Эн-тик требовал страшно высокую мзду за свои трудовые потуги. Он требовал этого на основании, что, мол, не смеет никак огорчать клиентуру намеками на ее несостоятельность и нищету, — он возвеличивал вас, когда бил по карману.
Не схватка, но пытка с обеих сторон.
Однажды сантехник Эн-тик очутился нечаянно где-то вблизи той самой башни:
— Загляну-ка, пожалуй, по профилактике да поживлюсь чем пошлют…
Башня стояла незапертой. Сантехник пролез в элеваторный узел, помазал техническим жиром штурвалы задвижек для плавного пуска системы, пошел искать кассу внештатного фонда… На всякий спортивный случай, дабы не заартачилась эта касса, сантехник оставил в подвале крошечную протечку воды в трубе отопления. Труба грустно булькала. Ежели касса хорошая, сильная касса, трубу можно будет заткнуть опосля. Ежели в кассе у них одни воры, — труба пусть останется с дыркой под вопросом и назидает.
В игрушечном зале сантехник набрел на бесхозную свалку сокровищ в чехлах паутины, списанных, видимо, в лом. Эн-тик практично наметил изъять отсюда себе на комод скульптурку какого-нибудь вождишки без крена. Когда гости жены придут оглядеть обстановку в Эн-тиковой квартире, пусть они долго думают, видя, что за вождишка. Пусть ахнут, умеет Эн-тик жить, вот и нажил его. Хотя, конечно, хорошим гостям, чтобы ахнуть, едва ли довольно вождишки числом в одну штуку. В коллекцию следует брать их побольше — больше надо вождей, потому раз такие дела, что никто из охраны порядка сейчас не присутствует.
Эн-тик порвал на ближайшей к нему голове паутину, и вдруг на него посмотрели глаза экспоната, неведомо что повествуя…
Два желвака — как замазка. Нет, где как замазка? В обеих глазницах жевалась иродски какая-то жвачка — то лезла наружу, то вспять уползала.
— Карл, это вы или кто? — спросила голова по-женски. — Давненько не было видно…
— Маманя, где касса пособия? — сантехник окаменел. — Они треху должны — вот курьез!..
Оживились тогда в паутиновых гнездах и прочие головы, — как пауки, — неумело чихая в сантехника пылью, начали перехихикиваться между собой заговорщицки. Эн-тик жалел, что нет палки железной. Без оружия немыслимо было уйти невредимым отсюда. Вряд ли поверят и вряд ли отпустят его просто так на клозетное прежнее поприще.
Эн-тик интуитивно сделал себе надлежаще весьма примитивную физиономию, какие сейчас наблюдал у вождей, встал явочно рядом с ними, как их однопех, и соратник, и собутыльник.
По ночам на монарха нападал адский грохот в груди.
Сердце, стучавшее, как на кузнечном заводе кувалда, мешало монарху заснуть, как дубина какому-нибудь замухрышке.
Вот, ужо, поломаются старые квелые ребра в этом вертепе, боялся монарх.
Или одним из ударов однажды себя свалит с ног, если вскочишь внезапно вслепую с постели до ветру.
Вполне.
Ты метишь присесть, а тебя — шарнет оземь…
Ни свет ни заря монарх устремлялся во двор, ожидая выхода Помезаны, хотя знал, она спит — и не скоро проспится.
Днем он, истощенный погоней за феей, мяукал и делал уродские смирные стойки.
Бывали нелепые дни, когда — кособоко замрет и мяукает.
Он изводил и преследовал юную жертву — не узнавал никого, кроме феи.
Монарх игнорировал алчные жалобы подданных или насущные просьбы людей, не понимая, какого рожна тем еще не хватает.
Илларион упразднил и приемы сановников.
— А разве мне польза с того, что — диктатор? Один ишачу за всех и не заслужил себе фею…
Когда — неизвестно, днем или ночью, созрела коварная мысль улизнуть из удела страданий.
— Хочешь орден Архигорбатого третьей степени, как у меня? — спросил он Андрюху. — Тогда, гад, угоди мне! Три дня сроку даю. Пугнешь ее, пугнешь ее так, как придумаешь сам, только чтобы она затряслась и поверила, дескать, ей крышка…
Монарх не сомневался в Андрюхе, но умышленно не растрепал ему сердцевину замысла.
Вряд ли тогда Помезана ответит отказом, ответит обидой монарху — вряд ли обидой взамен благодарности.
Навяжем ей долг, из которого выхода нет.
В момент, когда нахал Андрюха приступит к работе по напужанию, монарх займет место в укрытии, сядет в резерве. Как только ее пронизает животный страшок, Илларион и появится Ладиком из тайника, чтобы выступить в роли спасителя жизни. В ухо пристрелит нахала. Женская логика так отзывчива, что за каплю нормальной любезности глупая баба готова любому хлюсту дарить сторицей ласку, а тут и подавно — нельзя отпускать человека-монарха с пустыми руками.
— Куриц и зерен! — сутки спустя потребовал Андрюха.
— Гонорара тебе? — Монарх испытующе нежно разглядывал уши нахала, соображая, какое наметить под выстрел. — Это правильно, без гонорара солдат, как аптека без клизмы… Склони поощрить твое левое грязное ушко. Дозволь в него выплюнуть слюнку. Слюна накопилась… А братца куда-либо денем, дабы не мешал тебе… Кстати, пришли-ка ко мне того братца… Забыл имя…