— Иди сюда, ты и так промок!
Но он стоял и смотрел на нее.
Она помахала ему шутливо, как бы прощаясь, и он тоже помахал ей — тоже как бы прощаясь, но очень серьезно. Она сделала широкие глаза, но, увидев, что он достал сигареты и остановился под фонарем, успокоилась, отвернулась, подняла воротник, прижала концы воротника к подбородку и задумалась, счастливая. Без зимнего букета.
Он курил и смотрел на нее. «Какая она уютная в этом пустом вагоне!»
Он видел ее лицо в профиль, как на портрете — светлый портрет в темной раме трамвайного окна, под мокрым стеклом; потом отвернулся.
Там, где парк, был темно и тихо. Он курил. Курил и ждал вагоновожатого. Рядом шелестел дождь. Он представил, как листья мокнут на дорожках парка — очень тихо и пусто. И стало тоскливо, очень тоскливо. «Лучше бы это случилось не сегодня, а через день, через два, через сто лет». Теперь он был уверен, что не скоро приедет сюда с ней.
Завтра снова институт, работа, работа… А ведь он так и не показал ей «волжского поселка», и каменную косу волнореза, выступающую в залив, и часовенку, и ветлы на берегу тоже не показал. А там столько рыбацких черных лодок и пузатых баркасов у берега! А зимой там стоят буера… А главное, он не показал ей водопад у шоссе — ему и самому хотелось еще раз послушать шум падающей воды, — вот так стоял бы в темноте, успокоенный, и слушал бы шум падающей воды, и она рядом, еще не моя.
«Зачем это случилось именно сегодня? Зачем так быстро? Лучше бы завтра, через месяц». Он и сам не знал, как это произошло, просто он был очень нежен, а ее руки лежали без движения на листьях…
Он курил и смотрел в сторону парка. Тяжело. Там остался один из самых светлых и волнующих дней его жизни. Прошел.
«И вот она сидит в трамвае, а я курю здесь. Она там, а я здесь. Но как она могла оставить тот чертов лист на дорожке?! Как?»
Дождь моросил… Волосы намокли, плащ потемнел от дождя. И вдруг кто-то тронул его за плечо, он вздрогнул и обернулся. Она стояла рядом и смотрела испуганно.
— Что с тобой? — спросила она.
Он очень обрадовался, что это она, и удивился — такое у нее было испуганное лицо.
— А что случилось?
— Я не узнала тебя сейчас… Смотрю — одинокая фигура под дождем. Взглянула в окно и испугалась. Не ты. Одинокий чужой человек на остановке, под дождем. Даже страшно стало.
— Ну, что ты! — Он виновато улыбнулся и привлек ее к себе. — Просто стоял и смотрел на наш парк — ведь там остался твой зимний букет! Помнишь его? Мокнет сейчас под дождем…
У нее было очень расстроенное лицо.
— Ну, улыбнись, Галчонок, — ласково попросил он.
Она вся дрожала.
— Не могу прийти в себя: смотрю — совсем чужой, одинокий… Я даже подумала, а где же ты?.. Больше никуда не отходи от меня, слышишь?
— Не буду, не буду! — улыбнулся он.
Она пристально смотрела на него.
— Ну, что ты? Я же очень люблю тебя, — сказал он, наклонился и поцеловал ее.
— Я боюсь! — Она пристально смотрела ему в глаза. — Чего-то боюсь.
— Граждане, вагон отправляется! — сердито сказал неизвестно откуда появившийся вожатый. Она не слышала вожатого. Она не сводила с него пристальных глаз. Словно что-то рушилось в ней.
Войдя в вагон, вожатый деловито постучал сапогами по полу.
— Я совсем замерзла. Пойдем! — сказала она.
Он бросил окурок.
Ко второму вагону торопливо пробежала кондукторша, придерживая свою сумку, словно противогаз.
— Ну, пойдем же! Что ты ждешь? Ведь наш вагон без кондуктора…
Начало 1970-х
Борис Дышленко
Пять углов
Умылся не так, нарядился не так, поехал не так, заехал в ухаб, и не выехать никак.
В пятницу Исайю Андреевича с почетом проводили на пенсию, а на следующий день была черная суббота, и все о нем забыли. Ну и ладно: Исайя Андреевич последние месяцы только и думал о пенсии, так что ему было все равно, помнят о нем или нет. И не то чтобы Исайя Андреевич не любил своего коллектива, или был тяжело болен, или хотел бы заняться собственной дачей — дачи у него не было, — просто последнее перед пенсией время Исайя Андреевич почувствовал, что давно уже ему хочется на покой. Как-то раньше не замечал этого, а теперь вот заметил и стал не спеша и в свой срок подготавливать бумаги, так что когда пришло наконец время подавать, тут Исайя Андреевич и подал. Как ни копалось в документах начальство, как ни искало, придраться было не к чему: возраста Исайя Андреевич достиг, трудовой стаж у него намного превосходил нужный — не к чему было придраться. Жалко было отпускать его на пенсию: не бог весть какая спица в колеснице, но работник аккуратный, дисциплинированный, непьющий и дело свое за тридцать лет изучил досконально. Пытался начальник отдела уговорить Исайю Андреевича.
— Не уходите, — говорил, — Исайя Андреевич. Как же мы без вас?
— Да уж, — отвечал Исайя Андреевич, улыбаясь конфузливо и горделиво. — Незаменимых нет. Да ведь я и не у станка стою — что от меня проку?
Пытались Исайю Андреевича усовестить:
— Исайя Андреевич, а коллектив как же? Ведь к вам за долгие годы так привыкли: любят вас, уважают. Да и вам ведь как? Нужность свою, полезность чувствовать…
— Привыкнут и к новому, другому, — кратко отвечал Исайя Андреевич.
Тогда начальник решился на крайнее средство:
— Исайя Андреевич, мы вам тут думали как раз десять рублей прибавить. Погодили бы, поработали еще у нас: ведь это бы и на вашей пенсии отразилось.
Всю жизнь Исайя Андреевич был тих, уживчив; не только с начальством, но и с сослуживцами никогда в споры не вступал, но на этот раз оказался тверд.
— Чтоб вам, — сказал Исайя Андреевич, — эти десять рублей раньше придумать. Вот бы теперь и пенсия побольше была. Только все равно мне эти деньги покоя не прибавят, а мне хочется покоя, отдохнуть.
Так и крайнее средство не помогло — пришлось отпустить.
И вот в пятницу провожали Исайю Андреевича на заслуженный отдых. Утром еще профорг Татьяна Степановна Улитина, женщина громоздкая, широколицая и неудобная, при всей бесполезности и полной решенности вопроса, по инерции продолжала наседать на него с упреками:
— Что же вы, Исайя Андреевич, покидаете наш фронт? Как же вы будете без нас? Скучать станете: делать-то нечего будет.
Исайя Андреевич только улыбался и не отвечал. Исайя Андреевич знал, что будет делать. Последние месяцы Исайя Андреевич только и думал, что он будет делать, и не просто думал, а прямо-таки мечтал.
И вот в обед Исайю Андреевича провожали. В красном уголке публично та же самая Татьяна Степановна Улитина преподнесла ему в подарок от коллектива анодированные часы с красным циферблатом и большой, в коленкоровом под кожу переплете поздравительный адрес. Директор со сцены поздравил Исайю Андреевича. Начальник отдела выразил сожаление и тоже поздравил. Все пожимали Исайе Андреевичу руки. Теперь, истратив все слабые силы своего характера на сопротивление начальству, Исайя Андреевич чувствовал умиление и легкую грусть. После собрания директор пригласил Исайю Андреевича в свой кабинет, налил себе и Исайе Андреевичу по рюмке коньяку и сказал:
— Прощайте, Исайя Андреевич. Примите от меня лично поздравление и благодарность за вашу безупречную работу в течение ряда лет. Наслаждайтесь заслуженным отдыхом и не забывайте наш коллектив.
И рюмочку поставил на стол. Исайя Андреевич поблагодарил, свою рюмочку выпил, еще раз поблагодарил и отправился на заслуженный отдых.
Выйдя из учреждения, Исайя Андреевич почувствовал себя как-то неуверенно и в пустоте. И ждал от этого отдыха, и планировал, но планировал он его, во-первых, с утра, а во-вторых, не с пятницы, а с понедельника; и теперь, оказавшись на улице, немного растерялся. Сыро было на улице и неуютно, и непонятно было — пойдет ли сейчас дождичек или, наоборот, солнце выглянет. Выглянуло; стало вокруг ярче, светлее. К этому времени и рюмочка коньяку стала действовать: разлилась, согрела да еще и изнутри осветила в придачу к солнышку. А что осень… Так что — осень? Любил Исайя Андреевич всякое время года — любил и осень. А раз уж так случилось, что Исайя Андреевич вышел на заслуженный отдых в пятницу, а не в понедельник, то подумал он, что неплохо бы, вне плана, навестить двоюродного брата, жившего на Васильевском острове, уже давно персонального пенсионера и члена совета старых большевиков, а перед тем, как отправиться на Васильевский, Исайя Андреевич взял в винном магазине бутылку сладкого вина «Кагора»: очень любил Исайя Андреевич это вино.