— Ну, третий загибай, — сказала старуха, — выводи вывод. Небось с Евсеем выводили?
— А вот тебе третий! Всякие плотины строим, заводы грохаем, а в небо посмотри — где летаем! Эвон куда первыми выскочили! Телега без лошади сама по луне ползает.
— Чего летать-то, Бога-то пугать! Чего ползать-то.
— Дура ты дура! Как была со свечкой в углу, так и осталась.
— А што ж, надеялась и сейчас надеюсь!
— Да пойми ты, тараканья твоя голова! На Бога надейся, а сама не плошай!
— Да што ты на меня накинулся, нехристь? Што болтаешь? Когда я плошала? Когда? Скажи, ирод! У-y! Так бы и треснула!
Замолчали. Трофим курил и смотрел в потолок на мух. Скоро весна. Благодать. Старуха пила чай, пятую чашку. Блюдечко было веселое, еще материно — с цветочками, с золотой каемочкой. Цветочки стерлись. Сахар мокнет во рту. Ходики стучат на стене. Свет шевелится в лампе. Старуха вздохнула.
— Вона, в Хабарове церкву ломают, за што, спрашивается? Стояла себе, красавица белая, украшала село. И ту сносют.
— Кирпич был под коровник нужон.
— Кирпич под коровник, вишь! А какой там кирпич? В щебень, в пыль ломают.
Старик помолчал. «Что правда, то правда — зря ломают. И ведь пользы никакой, сам видел: бьют — и один щебень! Так склали, што кирпич целым не вынешь».
— И то верно, ни одного цельного кирпича. Все в прах! — сказал дед. — Давеча учитель-то наш, Егор Петрович, ой как распекал председателя! «В Москву, говорит, напишу! Что историю портишь? Ведь это святое место, говорит, не по Богу, а по родине. Тут твой отец венчался, тебя, сукина сына, крестили, купали в купели, а ты ее в коровник, в скотный двор! Кто ее строил, кто? Твои прадеды, Бармалей!»
— А Бармалей-то кто?
— А это так учитель председателя. «Я этому тебя учил?! — говорит. — Ты этому у меня учился, варвар, чтобы историю ломать?»
— Ну, а Кириллов-то што? Председатель-то?
— Чесался Бармалей. «Ты, говорит, Петрович, не кричи на меня, мне кирпич нужен. Коровам негде мычать». А тот ему: «Стучи кулаком по столу в центре, если отсюдова не слышно». Ух, дал жару учитель-то. «В Москву, в Кремль, говорит, писать буду. А если б совсем кирпича не было, так что ж, и Московский Кремль на коровники ломать?!» Ух раскричался!
Старуха весело сметала со стола.
— Ну, а тот-то, Кириллов-то?
— Ну, а тому жарко стало, даже шапку снял. Стоит перед церковью, как с обедни вышел, пар от волос валит. Дал ему баню учитель!
— Ну и что порешили?
— А председатель-то чесался: «Ладно, говорит, кончай работу, мужики, заморожу церкву пока». А те и рады — сидят, покуривают, ждут, чья возьмет — учитель председателя или тот его. И рады были, что учитель взял. Ясное дело.
— Ну, слава богу, — вздохнула старуха.
— А учитель-то сразу стих, как Кириллов сдался. «Одень, говорит, председатель, шапку, а то мозги простудишь!» Дал урок. «А коровник, говорит, сруби. Лесу у нас мало, что ли?»
— Слава богу, пусть стоит. Ведь красавица ж она, хоть звону не дает! Издалече видна!
Дед поднялся, сунул ноги в валенки, оторвал кусок газеты и открыл дверь в сени. Пахнуло холодом.
— Накинь ватник-то, — крикнула старуха, — да долго-то там не засиживайся.
Она сняла самовар, поставила на табуретку. Возле печи развесила портянки, отвернула заслонку. В печи пахло кислыми щами. На завтра не варить, только подогреть. Стирка — сегодня, завтра глаженье. Полы вымыть, баню истопить — завтра суббота. То да се, дел много. А он по деревне шляется, по чужим дворам подсобляет, где мужиков нет. Нет мужиков и неоткуда взять. Старики одни.
Старик вошел, скинул ватник.
— Вот я подумал сейчас, сидел там и выводил выводы.
— Что, и Евсей не помогал?
— Слухай! — Старик сбросил валенки и снова завалился. — Вот я рассказывал про председателя и учителя.
— Ну?
— Так если их спарить — вот был бы хозяин! У Кирилки-то силы много, или как это — энергии энтой самой, а у учителя — голова на плечах! Тот силен, да не туда машет, а этот-то умный и подсказал бы, куда и что. Тут бы они без ошибок до всего доходили вдвоем.
— А все равно пожиже Евсея-то будут. Вот председатель-то был!
— Не бойсь, Евсей и так без дела не сидит и другим не даст.
— Это уж точно. Вас — два сапога пара, только ты-то уж больно старый.
— Я валяный, мать, а он кожаный — из путиловских токарей.
Старуха веником смела сор к печи, поправила ухваты.
— Ну, ты куда завалишься — в кровать али на печь полезешь?
— Полежу тут.
— Ну, тогда я на печь пошла.
Кто-то постучал в окно.
— Это еще кого нелегкая?.. — Дед вышел в сени, звякнул щеколдой.
— Не спите? Не заглохли еще? — послышался бодрый голос.
— А, Евсей, валяй заходи.
Старуха приподнялась на печи.
— Дверь-то закрывайте, ироды! Избу выстудите!
— Привет, Степановна!
Это был высокий сухой старик. Он снял шапку и стряхнул с нее снег.
— Что, уже забросила копыта на печь? — сказал он старухе.
— А ты все тень отбрасываешь, угомониться не можешь? Ну, что приволокся?
Старик в тулупе с заиндевелым воротом уселся на лавку под образа, достал кисет и стал набивать трубку. Лицо серьезное, торжественно-спокойное.
Старуха снова легла. «Небось снова что надумал… все время только и надумывает, покоя от их нет. Господи, Пресвятая Богородица, спаси и помилуй нас». Старуха глядела в потолок. Ждала. Внизу чиркнула спичка.
— Ай, лампадку-то забыла зажечь. Зажгите лампадку-то, совсем забыла.
— Не отучить тебя, Марья, — сказал гость, закуривая. — Сколько масла-то перевела за жизнь!
— Мое масло, пусть горит — все в доме светлей.
— Ладно, зажгем. Поднесем и твоим святым огоньку. — Гость чиркнул еще спичку, дал прикурить деду Трофиму и, встав, от той же спички зажег лампадку перед Казанской Божьей Матерью. — Тьфу ты, черт, чуть палец из-за тебя не обжег, — сказал он Богородице. — Так вот, Трофим, сейчас из Хабарова Федька приехал. Звонили из района. Вызывают меня завтра в райком. Придется тебе с Прокофьем без меня подсобить Матрене, дров напилить и наколоть.
— Значит так, Матрене. — Дед машинально загнул один палец.
— Еще Егоровне мы хотели помочь. Ну, это уж вместе сделаем, как приеду. Дедко-то ее совсем высох, как корыто, скоро треснет и расколется.
— Егоровне, — считал старик. — С дымоходом у ней что-то. Надо чистить, небось сажи воз.
— А еще я сделал вывод — церкву не ломать, а устроить в ней клуб. Чтоб все приходили, читали, кино смотрели.
— Учитель Кириллову мозги уже вправил. Сам слыхал, — сказал Трофим.
— Евсей, слухай, — сказала старуха сверху, — я и не пойму, за что тебя из председателев-то сняли?
Евсей пропустил это мимо ушей.
— Ну, что еще? — шевелил дед Трофим третьим пальцем.
— А в понедельник тебе хлев залатаем, — сказал гость. — Слышь, Марья?
— Ох, батюшко, спасибо! А то ведь от моего не дождешься. Все другим, а себе ничего. Спасибо, угодник!
Гость круто взглянул на печь.
— Ты меня угодником-то не очень! Я ж из партейных.
— Ну, Бог с тобой! Все равно ты праведник.
— Вот ведь дура! Других слов-терминов у ней нет.
— Не подберу, батюшко, стара больно. Ты мне лучше скажи, за что ж тебя из председателев-то выпихнули? Кому ты не пришелся? Все довольны были.
— Так вот, кажись, снова меня поставят — затем и вызывают, — сказал гость просто.
Трофим просиял.
— Неужто одумались?
— Вот, дай-то Бог! — обрадовалась старуха. — Дай Бог!
— Не Бог дает, а люди, Марья! — Евсей встал. — Так, повестка на завтра ясна, Трофим? А теперь отдыхайте, я пошел.
Трофим проводил гостя и крикнул ему вдогонку:
— Ну, чтоб у тебя все сладилось в районе! Только не серчай там, потише будь!
— Буду.
Хруст снега под ногами затихал. Деревня спала.
Растроганный Трофим вернулся в избу, молча докурил папиросу, бросил окурок к печи и лег не раздеваясь. Старуха повернула голову на подушке, чтоб лучше слышать.
— Троша?
— Ну?
— То-то я всегда в толк не могла взять, за что Евсея-то спихнули? Ведь хорошо мы жили при нем!
— Так вот, старая, правда-то, она всегда верх возьмет! Ну, спи. Рано вставать — делов много на завтра. Спи ужо. — А сам долго ворочался, не мог уснуть, смотрел на свет лампы.