НАШЕМУ надворному советнику Петру Ивановичу Темлякову.
В воздаяние, всегда НАМ известного Вашего отлично усердного служения, и во изъявление НАШЕЙ признательности ревностному Вашему исполнению возложенных на Вас особых поручений, Всемилостивейше ЖАЛУЕМ Вас Почетною Шубою с Нашего Плеча, кою при сем препровождая, пребываем к Вам благосклонны. ПОВЕЛЕВАЕМ Вам возложить Почетную Шубу на себя и носить по установлению.
На подлинной подписано Собственной Его Императорского Величества рукой тако:
Александр.
Ниже была приписка: «За шубою зайти в Адмиралтейство, спросить Артебякина».
Шуба с Царского Плеча!
Кто о ней не мечтал, кто ее не нашивал (мысленно), скача в метель по бесконечным дорогам обширной страны нашей, резвясь в игровом поле посредине матушки-зимы с одноусобными помещиками, стоя на часах с капсулем у порохового склада, пробираясь по Мойке в департамент, стремясь пленить чернобровую красавицу при театральном разъезде.
Да-с, милостивые государи, Почетная Шуба с Царского Плеча принадлежит к тому особому роду шуб, которые уже и не шубы вовсе, а как бы надземные пушистые существа, дарящие тепло вечное, некие дельфины, стремящие и уносящие…
Между тем Петр Иванович столкнулся нос к носу с малознакомым ему архитектором Трезини, отстроившим к тому времени бастион в Петрокрепости, а теперь вдруг кивнувшим Петру Ивановичу, приняв его за интенданта.
С минуту они постояли молча, после чего Трезини принял направление, избранное Петром Ивановичем, и зашагал с ним рядом, внутренне полемизируя с архитектором Ф. Валлен-Деламотом.
— Есть сюжеты, — сказал Петр Иванович, имея в виду почти полученную им Шубу с Царского Плеча, — которые, родясь в высших сферах и достигнув проявления, оставляют по себе навсегда невозможность вторичного проявления в первой степени совершенства, не назначая даже и бесконечного ряда точек возможного приближения…
Трезини смертельно обиделся и резко отошел от Петра Ивановича, наказав себе отныне избегать петербургского интенданта.
— Как в них сильно еще все это греческое… — отметил для себя Петр Иванович, имея в виду архитекторов Трезини и Ф. Валлен-Деламота. — Рим тверже и корректнее, но сегодня я не согласен и с Римом!
То, что он не согласен сегодня и с Римом, привело Петра Ивановича в совершеннейшее расположение духа, и он некоторое время (минут семь-восемь) прошел, исключительно отдавшись несогласию с Римом, чем тотчас же заслужил несколько дамских взглядов, после чего приступил к развитию удачно начатой тезы.
— В уставе римских театров изъявление неумеренного неодобрения приравнивалось к изъявлению столь же неумеренного одобрения и — запрещалось. Изъявившие же не разлучались с тюрьмой от двух до шести месяцев.
Слава богу, — невольно воскликнул Петр Иванович, — что в России, на бескрайних равнинах ее фундамента, изъявление неумеренного одобрения не перекладывает камертон радости в футляр юстиции.
Господи! — продолжал Петр Иванович. — И как же не изъявлять неумеренного одобрения, когда взгляд, отпущенный навстречу окружающей действительности на два шага и далее, так и тонет в благополучных происшествиях.
И Петр Иванович на самом деле отпустил взгляд свой на волю: направо от него блестела свежеумытая витрина книжной лавки, на коей помещался лубочный портрет императрицы Елизаветы Петровны, запрещенный к продаже (ввиду явного безобразия) пристрастной цензурой.
Но Петр Иванович узнал Елизавету Петровну, несмотря на неудачность художественного приема. Он узнал, так сказать, главное.
— Елизавета Петровна, как раз иду мимо… — объяснился Петр Иванович и переложил беспристрастный взгляд налево.
Там, на мостовой, ревнитель булыжного уложения склонился над кувшином на малом огне.
— Чего ты варишь? — спросил Петр Иванович.
— Деготь томлю, ваше превосходительство, — отвечал костровой.
— Что ж ты хочешь от утомленного дегтя? Говори смело! Я сам служу нашему Государю!