Осьмилетний англичанин значительно позднее обычного вернулся с княжной, пододвинув ее кресло вплотную к камину.
Переговоры с Блюдом продолжались с прежним успехом.
— Жизнь может быть прекрасна, — подсел к княжне Петр Иванович. — Лежишь на берегу реки, будучи ее богом, рядом Диана с нимфами, у подножия Авентинской горы зиждется Геркулес, победивший Какоса. Какос лежит у его ног…
У Петра Ивановича был великий день: Почетная Шуба, патент на право являться в Сент-Джеймсе произвольно — и не выбросить княжну, чтобы потом вечно укорять себя в малодушии, он не мог.
Осьмилетний англичанин на сей раз последовал вслед за княжной в твердом союзе с Блюдом насчет того, чтобы наделать серебряных портсигаров, но перед самой дверью Блюдо заколебалось и принялось поддерживать себя заговором:
— Встану я рано утренней зарею, умоюсь холодной водою, утрусь сырой землею, завалюсь за каменной стеной Кремлевской. Ты, стена Кремлевская, стой, стой, не покачивайся, не покачивайся, не постанывай, не поскрипывай, не поахивай, не поохивай. Встань-постань перед моими злодеями. Вы, злодеи-пищали, меня не десятерите… а-а-а… Вы, злодеи-пищали, меня…
Но осьмилетний англичанин не дал Блюду дообращаться к пищалям, а вытолкал в темень.
Петр Иванович встал и отправился к Пушкину. Добирался вновь на Осетриной Спине. Уже на Мойке догнала его Белужья Башка, но Петр Иванович вместе с собой ее не пустил, предложив болтаться в ожидании конца разговора где придется.
— Нынче все предметы перемешались — наводнение, — сказал Петр Иванович Пушкину, отдавая шубу с горой воды какому-то лабуху в прихожей. — Надворный советник и кавалер Темляков по собственной надобности.
Пушкин, видимо, предшествуемые часы отдал во власть сонной одури, и потому никаких движений и перестановок на лице не воспоследовало. Они сделали два шага до кабинета и там сели по свободным углам.
— Отчего бы так? — сказал Пушкин, потягиваясь и накрывая голову рукой, как садовник клумбу. — Трое мне наверное говорили на неделе: во вторник, четверг и пятницу: жара! жара! жара! — а теперь на улице какая сволочь! Нельзя совсем стало доверять приятелям. Глазом не моргнешь — подведут под наводнение. Не прикажете ли перекусить, Петр Иванович, хоть головизны с хреном?
«Эк, проклятая Башка! Неужто как-то незаметно пробралась на кухню?!» — подумал в тревоге Петр Иванович.
— Благодарствуйте. Собственно, дело мое самого простого свойства, коли знать всю подоплеку.
Пушкин кивнул, соглашаясь насчет подоплеки как безусловного атрибута всякого твердого знания.
— Устроенная не так давно, но счастливо, почта принесла мне Высочайшую милость о присвоении Почетной Шубы с собственного Его Императорского Величества Плеча за заслуги, не только обыкновенно принятые среди подполковников, но много сверх того…
— Просушу, — пообещал Пушкин.
— Далее, случаем был приобретен мною и патент на явление во дворце Сент-Джеймском по своей прихоти, а полчаса назад этою рукою была низвергнута в невские воды персидская княжна, красота которой… гм… как там у вас?..
— Я помню.
— И вот теперь, будучи подполковником, патриотом и тем, что, собственно, называется Петром Ивановичем Темляковым, убедительно прошу прочитать со мной на два голоса из «Моцарта и Сальери» — трагедии вашего сочинения.
— Почитаем, — согласился Пушкин и, приподнявшись, снял с полки два трагических экземпляра, предложив Петру Ивановичу выбирать, нашед у себя сцены, и, несколько развеселившись, спросил:
— За кого намерены подавать голос?
Петр Иванович порозовел, оправил мундир и тихо сказал:
— За Моцарта… Вот хоть отсюда.