И тут свершилось чудо.
О горе своего верного слуги узнает государь, пурпурное сердце его трогается Высочайшим сочувствием, и державным Манифестом он повелевает считать полушубок Петра Ивановича из Отсебятины Почетной Шубой с Собственного Его Императорского Величества Плеча, воздавая ей соответственные почести, причем зри не форму, но суть…
Таковым бессмертным актом завершилась любезная нам Эпопея.
А куда же подевалась истинная государева шуба? — спросит читатель-аккуратист.
Верно, подменил ее осьмилетний англичанин! Но не буду зря поносить английскую корону, ибо сей англичанин был самозванец…
Более того, не одежды человечества носились на гнусных костях, но одежды Дьявола, в обиходе — чертовы одежды!
Черт всегда юлит по Петербургу, прикидываясь то извозчиком, то зевакой-прохожим, то дамой.
Не знаю такого времени, когда черт спит в Петербурге.
Подменив шубу, он обрадовался резко ударившему морозу, накрылся ею сам и, боясь справедливого возмездия, отправился по льду через Финский залив, где и провалился в полынью между льдин.
Однако выплыл (он и в огне не горит), хотя шубу потопил.
Шуба после шторма выплыла на берег шведский. Шведы ее просушили и представили ко двору, где она и была разнесена на лоскутья во время одного из Экспромтов, имевшего при дворе быть.
1979
Валерий Холоденко
Мост
Из книги моих преступлений
Посвящается духу З. Н.
«…И фантазия, эта дерзкая обезьяна чувств, морочит своими странными ужимками наше легковерие».
Часть 1
Сначала было так, как бывает — бывает не у всех, но… Мария мне сказала, что у меня хроническое недержание мочи. Она, конечно, имела в виду другое, но сказала именно это, именно так. Мы пили дешевое и отвратительное вино, затем пошли подышать свежим воздухом, и я мочился с моста Лейтенанта Шмидта, потом плакал и вспоминал свою тетушку Васю (Басю, она же — Василиса) и многое другое. Я бы ничего такого не вспомнил, если бы раньше мне не приходилось переходить через всевозможные мосты в разное время года и под разными предлогами. Один раз я чуть даже не бросился вниз с Литейного моста, но меня удержали, хотя бы я, так и эдак, не прыгнул. А тогда все скоропостижно началось с того, что предпостройкома того учреждения, где мне приходилось служить, сказал мне что-то, чего я не запомнил, но запомнил, что я ответил ему фразой, какой обычно зря не бросаются люди моего круга. Люди же его круга обычно меня не любят даже на далеком расстоянии: им кажется, что я выпадаю из их строя. Но в этом они меня могли бы и не убеждать — сам знаю, потому как досуг провожу в одиночестве, а это значит… Да что тут объяснять!
Я спрашивал, но, отчаявшись услышать то, что хотел бы услышать, обреченный если не на смерть, то на повседневную скуку и загнивание человек, я — помню — что-то выкрикивал в пустоту, потом опять спрашивал и умолял ответить близких мне людей: «Я бредил?» — «Нет, дорогой, ты был с нами». И я плакал от счастья, что был с ними. «Неужели ваша любовь так сильна, что вы бредите вместе со мной рядом?» — «Близкие люди всегда бредут рядом и бредят вместе», — был ответ. «Разве мой рыженький братец тоже способен на это?» — «На это способны все, кто тебя любит, а мы любим тебя. Но тебя увезли от нас, приехали, ввалились втроем в комнату и тут же стали задавать тебе идиотские вопросы. Ты морщился: еще бы — задавать человеку вопрос, какое сегодня число, — это одно и то же, что разбудить его среди ночи и спросить, человек он или нет… Я бы на твоем месте поступила точно так же». — «А как я поступил?» — «Ты назвал число, перевалившее за сорок, и не угадал. А они зачем-то вели счет дням и часам, и твой ответ им не понравился, особенно одному из них, черноглазому в лохматой шапке: его всего так и передергивало от твоих ответов. Потом они перемигнулись и потащили тебя к выходу, хотя ты и не упирался. Но им, по-видимому, доставляло удовольствие — не вести тебя, а тащить». — «А кровь — сияние было на моих пальцах?» — «Да», — был ответ.
Машина мягко пружинила, как матрац. Долго мы ехали так, пока машина не остановилась у окон мрачного дома. Меня вывели очень осторожно на этот раз, видимо, я превратился в дороге в некую хрустальную вазу, и они боялись, что я разобьюсь. Но я этого не боялся.
— Уберите руки, — только и попросил я.
Они убрали, и я почувствовал, что из пальцев опять пошла кровь. Я стал осматривать сугробы. Посиневшие, они стояли в мой росту подножия мрачного дома. Во многих окнах горел свет, наверное, от этого на сугробы свалились яркие оконные рамы. Я наступил на одну из них, и снег окрасился живой кровью.