«Я больше не вернусь в свою квартиру», — говорил мне молоденький Шурик. На него можно было бы посмотреть как на то, что принадлежит искусству, если бы не его безобразный смех. «Я поеду жить к маме», — продолжал Шурик. Я выпускал дым, слушая его и чувствуя, что за мной следят. Но время сигареты еще не истекло, а у Шурика почему-то началась завязываться некая любовь к деталям. «Когда я приеду к маме, я поставлю в коридоре пулемет». — «Зачем?» — спросил я, думая, что время пулеметов давно миновало. «Ты ведь музыкант, да? Скажи, ведь ты играешь на пианино и на трубе тоже?» Я ответил, что я не музыкант, просто уши у меня такие с детства; а музыку не переношу в огромных количествах, как многие, я ее просто чувствую. «Значит, угадал я, что ты музыкант», — пропел Шурик. Но тут нас прервали, и мне пришлось отдать окурок тем страждущим, о которых я совсем позабыл. «Так вот, — все более горячился Шурик, — пулемет я поставлю для того, что, если дверь откроется и войдет жена, я дам очередь». — «Боже! — подумал я, — этот маленький фашист уже женат и, по крайней мере, помнит об этом, а я и позабыл, что у меня есть жена». Тут я сообразил, что мне пора в постель, с меня и себя хватит. И меня больше не надо привязывать к кровати, потому что я и сам к ней привязан. Да и к этим людям — тоже… каким-то образом.
Прошла неделя. Мне об этом сказал Сергей. А я отворачивался от него. Потребуется еще несколько дней для того, чтобы мой язык развязался. Я отворачивался от него, а сам думал, каким образом Сергей мог стать медбратом. Но он будто прилип ко мне: достал мне пижаму, вполне приличную и даже не серую, как у многих, а коричневатую, как говорят — кофе с молоком, только в цвете этой пижамы было больше кофе, чем молока.
С куревом у меня дело также обстояло лучше, чем у других. Но сигареты прячутся в шкаф и выдаются по три — по пять в день. Выкурить сигарету целиком здесь позволяют себе только те, которые и там, в городе, отчетливо сознают, что их дом — везде и всюду; где они вкусно едят и досыта курят, выпуская дым бесплотными бубликами.
Хорошо, что здесь не приходится решать задачу из двух неизвестных: «дом сумасшедших» и «сумасшедший дом».
В курилке не очень много народу, и я рассчитываю, что сейчас смогу наконец накуриться, но мне все же приходится передать полсигареты стоящему рядом и смотрящему на меня глазами умирающей собаки, раненной какой-то нечеловеческой стрелой — прямо в мозг, армянину, который больше похож на сожженную землю его родины, чем на представителя своей красивой нации. Затягивается он выпучив глаза и глядя куда-то туда, где… Что? Это известно ему одному, и слава богу.
Здесь никто не говорит «спасибо», а только — «дай». Это только я, как умная Маша, говорю спасибо за все, что угодно: за компот, за окурок или за место, которое мне почему-то уступают, словно я еду в трамвае и старше их. Всех. Может, я говорю «спасибо» потому, что это без малого — «спаси бог»?
Теперь я наблюдаю за Кузнечиком, длинноногим мужчиной лет сорока пяти сумным лицом и серыми раскосыми монголоидными глазами. Кажется, он тихо беседует с Богом, вскинув глаза, что-то бормоча и шевеля руками, танцуя ими и гуляя в пространстве пальцами, длинными и белыми, как у женщины. Но вот его тощее тело склонилось над ведром с окурками и рука, механически, как у робота, выискивает там необходимое из заданного. Лысый мужчина с отвратительно бабьим лицом, который постоянно всем радостно сообщает, что его завтра выписывают (а выписывают его уже пятый год), сплюнул в ведро прямо на руку Кузнечика, но тот, даже глазом не моргнув, стер правой птичьей лапкой плевок и продолжал ковыряться в ведре. Неожиданно для себя я крикнул: «Брось, Кузнечик!» Все посмотрели на меня: кто-то засмеялся, кто-то заплакал, а Кузнечик замер и выбросил осклизлый окурок туда, откуда сам Бог не догадался бы достать материал для сотворения человеческих несчастий. Я машинально вытаскиваю из пижамного кармана сигарету и протягиваю ее Кузнечику… Но тут же спохватываюсь: «Вымой руки, Кузнечик!» И опять он подчинился и стал тщательно мыть руки под краном, не отрывая своего раскосо-серого взгляда от протянутой сигареты. Кое-как вытерев руки об куртку, он схватил сигарету и поплелся в угол. Там ему кто-то дал прикурить, и, возведя глаза к Богу, он стал медленно затягиваться. Но я ушел, мне почему-то стало грустно: мерещились птицы с пальцами бедного Кузнечика, и я решил, что сегодня же отпрошусь в город, но меня выкрикивают в процедурную, а там в белых халатах женщины почему-то сразу, как я вошел, позвали Сережу. Влетел Сережа, взглянул на меня и, подхватив под руки, повел по длинному коридору вдаль. Потом он делает мне укол, и я начинаю медленно планировать: я плыву по воздуху на дельтаплане, плыву над Невой, над Литейным мостом, недостроенном мною, но я обещаю себе достроить его и поворачиваю в сторону моего дома. Во дворе крылья я прячу за водосточной трубой. Как назло, под ногами вертятся голуби. А ведь с этого все и началось.