«Но при чем тут Доктор? — думал Ткач. — Какого черта этот старый дурак из госпиталя каждый день капает: „Доктор мине чего сказала…“, „Доктор мине оскорбила“, „Доктор не выполнила моя распоряжение“, — как баба, ей-богу! Другой бы спасибо сказал Доктору, тот тогда, зимой, до утра не жрал, не спал, картечь выковыривал».
— Вот-вот, Курбан-ака, — улыбнулся Ткач, — а я как раз хотел поручить тебе предварительное дознание по этому делу: у тебя глаз охотника, ты все видишь. Увидишь — напиши рапорт.
Довольный майор сказал «есть!» и повернулся к двери. Ткач злорадно ухмылялся: весь дивизион знал, что Курбанов в штаны наложит, пока полстраницы нацарапает.
Ткач весело стучал пальцами по столу. За окном, за черными стволами орехов, за белыми казармами, за караульным помещением, за бетонным заборчиком, обвивали сопку ряды виноградника. Скоро, скоро придут туда тряпичные бабаи: они вырежут кривыми ножами сухие сучья, подвесят лозы на высокие шпалеры, а потом из сушняка разведут костер и будут пить чай на красном платке. Сдохнуть можно, слушая их невнятные толки о будущем урожае, вкусно прикусывать молодые побеги, угадывая за кислой зеленью далекий запах шаслы, муската, алиготе. А дамские пальчики! А генеральский — любимая лоза — единственная, которую не подвешивают: она стелется в высокой желтой траве и приносит такие грозди, что не лезут в ведро, и каждая ягодка как яблоко. О-о, эти грозди выиграли не одно сражение, и будь сейчас сентябрь, Ткач бы и ухом не повел — пропади хоть семь Черновых, хоть целый взвод управления, потому что на осенней проверке его козыри: огневики (у него восемь наводчиков 1-го класса), механики (тоже неслабые) и, конечно, генеральский виноград — его краса и гордость. Пятнадцать лет он нянькался с этим «афганцем», еще когда был зампотехом в Фергане, потом, когда был начальником штаба в Оше и начинал с трех хилых закорючек, а теперь у него шестьдесят три лозы, которые приносят до трех с половиной тонн. И он — командир — порядок!
Ох, как не вовремя пропал этот капитан, ведь не сегодня завтра тут будет столько начальства и из Москвы, и из дивизии, и всякие штабные, а эта шушера всюду свой нос сунет. Ну, будь он взводным, ну — комбатом, так нет, сука, — начальник артвооружения! Теперь все зависит от Доктора, а Доктор службу понимает — это точно, — так что командир может спать спокойно по крайней мере до понедельника, — решил Ткач и пошел домой.
Однако в полночь майор Курбанов посчитал своим долгом известить по телефону командира о том, что он только что (это после отбой, после вечерней проверка) вот этими глазами видел через окно у Доктор на квартир сержант Метла без гимнастерка, без нательный сорочка! Майор был сильно обеспокоен. Ткач только хмыкнул: этот «сыщик» не разглядел через стекло восемь серебряных иголок, глубоко введенных в тело и плечи, не догадался, что сержант был пациентом, что Доктор проводил сеанс иглотерапии по методе французского доктора Берлиоза. Метла страдал бронхитом, о чем Курбанов почему-то не знал, а про книгу «Записки о хронических заболеваниях, кровопусканиях и акупунктуре» даже не слышал, равно и о том, что доктор Берлиоз был отцом известного композитора — зачинателя программного э-э… симфонизма.
Командир успокоил горячего заместителя, сказал, что Доктор и его лечил по этой методе — прекрасно снимал болевой синдром в раненом колене, напоминавшем ему перед грозой о тех временах, когда десант еще носил общевойсковые погоны, когда у «сучек» был брезентовый верх, а венгры бросали на них с балконов прямо в горшках китайские розы, розмарины и фикусы. Вот с тех пор он терпеть не мог комнатные растения. Когда кому-нибудь приходило в голову затащить ему в кабинет что-нибудь в горшке, Ткач выходил из себя:
— Что тут развели? Убрать немедленно этот «чепель».
И всем было понятно, что он имел в виду, всем, кроме, разумеется, Курбанова.
«Остолоп», — подумал Ткач, выслушав его заверения, что, мол, завтра же тот Чернова найдет и приведет.
Через Азадбашку бухал по мосту разводящий со сменой.
«Первый час! Будят командира из-за всякой ерунды: совсем обнаглели — делают что хотят!»
Это точно: по ночам дивизион занимался своими делами. Хотя по пятницам на собраниях частенько говорилось: мол, делают после отбоя что хотят, никому и в голову не приходило соваться не в свои дела. Положено — вот и говорят, а уж соваться — себя не уважать, считали командиры.