«Кому это интересно?» — рассуждал он.
— Ладно, ты лучше скажи: правду ли говорят, что ты пообещал Чернову дырку в голове или что-то в этом роде?
— Да ну… — рассмеялся Метла, — ничего я ему не обещал, я только намекнул, мол, не дай бог нам с вами встретиться, товарищ капитан, на узенькой дорожке мировой войны, которую не сегодня завтра наконец развяжут силы реакции капиталистических стран, — получите уж, как пить дать, между глаз под грохот канонады.
Метла хотел еще что-то сказать, но Доктор отвернулся — он не любил болтовни.
— Что ты смеешься? Если его не найдут, тебя первого потянут, хотя на их месте я тебя просто повесил бы за язык.
— Подумаешь! — отмахнулся сержант. — Что ж! Ему в первой батарее еще не такое обещали.
— Сиди спокойно — иголки погнешь. И не храбрись — ты не знаешь, что это такое. Между прочим, про первую батарею ничего не слыхать, а про тебя весь дивизион знает: и что ты и что не ты — теперь сам черт не разберет, потому что он говорил только про тебя.
— В таком случае о чем разговор — какая теперь разница? — заметил Метла. — Меня сегодня уже Курбанов вызывал…
— Ну вот, а ты говоришь, какая разница! — возмутился Доктор. — Одна — дает, другая — дразнится! Бывает свинина жирная, бекон, свинина постная и свинина со снятым шпиком!
Вот так всегда, хотя он знал Доктора уже без малого три года, все никак не мог привыкнуть к его странным параллелям, к неожиданному повороту разговора, за которым скрывался непонятный сержанту способ мышления и обескураживающая его эрудиция. Но Метла как-то допер, что это так, потому что у него-то вообще прежде не было никакого способа мышления, потому что он до своего совершеннолетия умудрился вообще ни о чем не думать, а довольствовался чувствами, от которых прямо переходил к действиям, как всякий молодой человек, который рос не под зеленым абажуром в сухой пыли отцовской библиотеки. Его мать, вернувшись с завода, часами бегала по дворам, пока находила его с мячом в руках в самой грязи, в угле, в гари, в ногах у здоровенных верзил, и тащила за ухо домой, приговаривая: «Долго ты будешь мне нервы мотать, собака худая, когда кончится это наказание, хорошие дети под машину попадают — а тебе хоть бы что!» Тогда действительно дети часто попадали кто под трамвай, кто под машину — дня не проходило, чтобы где-нибудь не стояла толпа, — такое было поветрие, было чего опасаться, но откуда Нине Николаевне было знать, что с ее сыном ничего подобного не может случиться хотя бы потому, что у него блестящая реакция, великолепная прыгучесть и уникальное чувство ориентации. Она была темная женщина, она всю жизнь строила подводные лодки, она даже не видела настоящей игры и, разумеется, не догадывалась, что «хорошие» дети потому и попадают под транспорт, что не обладают этими прекрасными качествами и, вместо того чтобы играть в футбол — развиваться по-всякому, — сидят дома и слушают мамочку, а потом раз — и квас или на всю жизнь калека. Доктор тоже обладал прекрасным чувством ориентации, хотя вырос под зеленым абажуром, и реакция у него была отличная, но чего-то недоставало.
Метла переходил от чувств к действиям, однако не ведая злобы, а Доктор познал ее. Этот мир никак не мог материализоваться: маленькая кузина, мамин дедушка, клиника, каждый вечер папа ошибается на одну рюмку мадеры, а после непременно истерика при слове «экзистенциализм», — оставался зеленый абажур. А может быть, ему не хватало прыгучести, хотя прыгать он навострился, и это Метла принимал за способ мышления?
Теперь-то он знает, что от самого своего появления на свет где-то у Нарвских ворот и до самого того момента в Азадбаше, где Доктор скажет ему какие-то слова, он действительно ни о чем не думал. В этом не было необходимости ни ему, ни его матери, ни тем, с кем он жил на одной улице, он даже не представлял, как это делается и зачем, — он был футболистом.