е множество, нам веры нет, и самих нас почти что нет, а есть начальство, которое ни о какой люстре знать не знает, стало быть, ее, люстры, не висело, никакой стенки стеклянной не стояло, магазин открыт после модернизации интерьера, восстановлен первоначальный вид, а все остальное — обман, так сказать, чувств, злонамеренные слухи и клевета, помните заметку в «ленинградской правде» от 8 марта 1980 года? — раз в проекте архитектора туган-барановского 1907 года не предусмотрено люстры, значит, ее и не было, да и сам купец елисеев не очень чтобы был — тоже сомнительная полумифическая личность, и зря только его бывший уродливый торговый дом разрушает гармоничность ансамбля невского проспекта — если бы не знаменитый театр комедии, давно бы снесли выродка, жирный пудовый модерн, нет, сейчас так уже не говорят, потеплели как-то сейчас к модерну, попривыкли, нынче и модерн как бы искусство, а ведь еще в 1959, помню, маргарита николаевна фигнер — дочь певца-эмигранта и племянница верки-топни-ножкой — говорила: ну поглядите же, прямо комод с аполлоном, торжествующая безвкусица, и где? — напротив россиевой александринки, а мы, пятнадцатилетние ее воспитанники из кружка западной литературы, смотрели, воочию убеждаясь в ее аристократической правоте, двадцать пять лет прошло — когда что-то нравится, то кажется: будет нравиться всегда, пока жив, — ан нет, иллюзия молодости, год в горьком пролетел незаметно, как дурной сон, только «кресты» буду вспоминать, а никакого горького для меня не останется, если Бог даст, вернусь живым оттуда — вернешься? — и кто-то высказывает резонное опасение: вдруг не пропишут в Ленинграде, с 209 статьей теперь не прописывают, проклятая статья, прежде только поэты были проклятые — ерунда, может, и пропишут, все меняется, а мы перемен не замечаем, сидя в коридоре, — ложное ощущение: мы сами за это время стали другими — мы другие, чем в начале разговора, мы — все четверо, нет, пятеро — изменились, и когда только это бессмысленное сидение кончится? ну и уматывал бы отсюда, если на месте не сидится! да кто меня выпустит-то? — это там, за границей, они мобильные, а здесь сиди и не рыпайся, пока тебя не послали, как вон его — в горький по казенной надобности за общественный счет, да и насчет тех, на западе, — тоже иллюзия, что они в движении, — они, как мы, тоже не очень-то подвижны, путешествуют меньше, не до туризма — инфляция у них, деньги стали дороже, мир сузился, пути укоротились и ведут вместо чехословакии или черного моря в тэзе, в альпы, на многочасовые молчаливые молитвы, экуменические семинары, ах, и ношение на груди серебряной цепочки с голубым, неправильной формы камушком, где выдолблено как бы естественное углубление, лунка для духовного гольфа, — и туда, как капли в единую чашу, стекают и слезы, и вера людей-христиан… да, они не такие активные, но по крайней мере не делят мир надвое, нет, они ищут за пределами, от старших братьев и отцов их отличает глухота: жить, не слыша грохота мегафона, когда с крыши партийного микроавтобуса волосатый толсторожий парень орет, выкрикивает по слогам, демократически скандирует лозунги 68 года: «будьте реалистами! Требуйте! Невозможного!!!» — необъятные, в манере кастро, промежутки между словами, эти сосущие под ложечкой пустоты не завораживают их, не наполняют блаженным ожиданием, что вот-вот обнаружится последний смысл и все сразу станет видно как на ладони, — совсем они, бедные, оглохли для лозунгов и митингов, и заезжий индус собирает их в чистой, хорошо проветренной комнате с окном на море, и там они учатся осмысленно молчать, и лишь изредка, редко-редко, еле слышно задают тихие вопросы — и слышат в ответ новую, внезапную, неожиданную, ошеломляющую интонацию в молчании учителя — и бесконечно открывают все новые и новые фразы, куски и целые тексты немоты — о эти летние каникулярные месяцы на юге франции, это бесконечное, с мая по октябрь, хождение в свете истины и красоты, чудотворно правильное глубокое дыхание, я не говорю уж о волшебной рождественской неделе, о золоте пасхальных праздников, о легионе национальных красных дней, когда не нужно по утряни тащиться ни в университет, ни на службу, и никаких тебе трудсеместров, никаких прод- и стройотрядов, но вечно юное, беспечное шатание по миру, где с каждым годом все труднее и труднее жить, все голодней и беспредметней, — не потому ли с каждым годом их приезжает к нам все меньше, больше нет социальных иллюзий, мир совершенно определенно лежит во зле, и местная фарца вынуждена пробавляться одними финнами — благо, тем все равно куда ездить, лишь бы напиться в лежку, — но как они замечательно приспособились друг к другу — финны и фарца, — прямо-таки один народ, шепотный взаимовыгодный бизнес, конъюнктура десятилетиями не меняется: джинсы, авторучки, электроника — это вам не «коньяк-чулки-презервативы», как в 20-е годы, — куда уж мы свидетели небывалого прогресса, листаешь рекламный каталог — и на каждый известный предмет — пять вещей неизвестного, загадочного назначения, черт знает что — низкорослый, бедный вещами быт, а ведь скоро и он канет в прошлое, и коммунальный коридор с его бесконечной культурно-ностальгической беседой станет, наподобие платоновской академии, предметом духовного вожделения, но пока… пока мы вчетвером наглухо запаяны в консервной банке халдейской эры, и уже поздно ехать отсюда туда, как совершенно бессмысленно без дела приезжать оттуда сюда — как нельзя бычку, гоголевскому лабардану, невской корюшке, тяпушке или ряпушке, кильке или салаке выпрыгнуть, разбрызгивая томатную жидкость из только что открытой банки нырнуть в ближайшее отверстие через канализацию войти в мойку фонтанку невку неву попасть в прославленную маркизову лужу проплыть на расстоянии пушечного выстрела мимо кронштадта бастующего гданьска бывших ганзейских городов на траверзе пристроиться в кильватер контейнеровоза следующего из ленинграда в лондон на миг потерять сознание в гавани роттердама-европорт чудом выплыть оттуда не расставшись с последней искоркой жизни увернуться от кашалотовой глотки насосной станции на зайдер-зее благополучно миновать па-де-кале оглохнуть и всплыть брюхом вверх испытав убойную силу воздушной подушки железнодорожного парома «брест-брайтон» но очухавшись снова поплыть как-то боком и медленно теряя нить путешествия отклоняясь вправо в сторону воспетых батюшковым меловых откосов южного вэлса пройти трепеща ревущие 40-е широты расслабиться и разомлеть в субтропическом бульоне у трафальгарского мыса — и вдруг окончательно прийти в себя среди другой мелкой и крупной рыбешки вывалясь на скользкую палубу крошечного баскского траулера, впереди консервная фабрика, две недели на складе, месяц в супермаркете (бильбао, испания), четыре часа в поезде «тулуза-мадрид», четыре в самолете «мадрид-москва», наконец — над головой московское небо, раскачивается до боли знакомая консервная банка на дне элегантного и старомодного «дипломата», что в руках энергичного руководителя молодежной секции ЭТА взлетает и опускается, как бомбометательный прибор, гость одет по-летнему, а здесь уже осень, как всегда, ветер, пересекающий поле электрокар с багажом, зеленого цвета дождевая вода в щелях между бетонными плитами, еще раз ветер, как всегда, и наконец — едут, до отхода поезда на горький 40 минут, еще можно успеть, поезд через петушки и владимир, вагон «св» — и вот курский вокзал, успевают, до отхода две минуты, гость и двое встречавших в штатском — все трое одновременно, по-военному, выскакивают, хлопая дверцами, из машины, когда ее огибает высокий седой человек с нарочито твердой походкой, отчетливо направляясь к стоянке такси через дорогу, — благородное лицо, прямой взгляд великоросса, банный фанерный чемоданчик послевоенных времен в его руке выглядит как подчеркнуто аристократичный камердинер «портфеля дипломата»: бакенбарды, фрак, медлительность слуги, знающего цену каждому движению, и держатель чемоданчика становится в очередь, а те трое исчезают за стеклянной дверью — собственно, им нужен не сам горький, но какой-то не нанесенный ни на одну карту поселок рядом: полигон, фанерное сооружение, напоминающее перевал в пиренеях, — и в натуральную величину модель небольшого испанского городка с главной улицей, банком, местными отделениями соцпартии, партии центра, католическим собором, с двумя десятками автомобилей европейских марок перед ратушей, с баром и финской баней-сауной, не считая двух пивных ларьков ленинградского типа — один на въезде, у КПП, другой за углом здания мэрии, — сюда-то и возвращается окончательно наша невская рыбешка, стоило ради этого оплывать пол-европы! — и дальнейшая судьба ее тонет в международном тумане… впрочем, все перечисленное занимает весьма немного места, такое игрушечное поселение для хомо люденс — оно может вполне уместиться, не будучи замеченным, у подножья горы игрушек в углу коммунального коридора, где разговор только-только миновал опасную фазу «москвы-петушков», причем, как водится, обговаривалась не сама книга, а личность ее автора, портрет которого мелькнул на оставленной позади (12) странице: помните высокого седого господина с банным чемоданчиком? он и есть веничка, автогерой алкогольной собственной повести, советский рабле, через жену свинофила кожинова познакомленный с бахтиным, нет, п