— Что же делать, Ваня? Иначе бы АОН не выпустил меня из будущего.
— Плюнь. С тебя взятки гладки. — От Ивана Кузьмича, от его корявой крепкой однорукой конструкции исходила такая величавая уверенность, что Борис Тимофеевич успокоился и даже позволил своему воображению увлечься. «Дверь выкрашу снаружи зеленой краской, а изнутри — лиловой. Повешу плакаты про вторсырье, стихи: „От пятилетки не отставай — бутылки вовремя сдавай“ Или: „Товарищ, дело всегда разумей и на работе спиртного не пей“. Поставлю ленту-транспортер прямо от приемочного окна. Механический укладчик. Главное — ликвидировать очереди на пункте приема посуды. Очереди — вот тормоз экономики. Чтоб все катилось своим чередом: выпил — сдай посуду — иди опохмеляйся».
В полутемной каморке в глубине склада, за столом, усеянным квитанциями, ценниками, отчетами, сидел у настольной лампы короткий толстый человек и угрюмо щелкал косточками счетов.
— Виктору Эмильевичу — наше праздничное, — бодро говорил Иван Кузьмич, приближаясь к коротышке.
— Угум, — покосился тот на вошедших. — Что нужно: телятина, индийский чай, гречневая крупа?
— Ни то, ни третье, — хитро осклабился Иван Кузьмич, — добыл я тебе честного человека.
Директор отодвинулся от лампы, козырьком приставил над глазами ладонь и так пристально уставился в честного человека, что тот покраснел и затоптался на месте. Удовлетворенный видом честного человека, Виктор Эмильевич, однако, не выразил восторга, ибо от рождения не видел никакой иной доброты, кроме материальной, и спросил с излишней угрюмостью:
— Сколько стоит этот честный человек и чего хочет за честность?
— Ви-и-тя, — укоризненно произнес Иван Кузьмич, заметив, что его протеже совсем потерялся. — Витя, что за грубый материализм? Честность — дар божий. Ей нет цены…
— И применения тоже, — заметил коротышка, — что ж мне его — в витрину сажать и делегациям показывать?
Борис Тимофеевич потянул приятеля за пустой рукав:
— Пойдемте, Иван Кузьмич, мы не туда попали.
— Погоди! — озлился однорукий и побелел с подбородка. — Да ты знаешь, паршивый торгаш, что всей твоей вонючей лавочки мало будет отдать за один волос с головы Бориса Тимофеевича! Да ты…
Виктор Эмильевич хотел было возразить и открыл было рот, но вместо слов быстро выдвинул ящик стола, выбросил стаканы, из-под ног выхватил распечатанную бутылку коньяку, плеснул в стакан.
— Глотни, может, подавишься.
Иван Кузьмич не подавился, а успокоился, подвинул свободный стул, усадил Бориса Тимофеевича, сам уселся на ящик из-под макарон.
— Этому человеку нужна работа. Он согласен пойти на посуду. Возьмешь?
— Возьму. У меня на посуде завал. Если начальство торга пропустит…
— Пропустит, — сказал Иван Кузьмич, — Боря под судом и следствием не состоял. Не курит, не пьет. Даже анекдоты не умеет рассказывать.
— Он же мне весь коллектив развратит… — испугался директор. — Темнишь ты, Ванек, таких людей не бывает — выродков следует изолировать от общества… Однако… Завтра можете выйти на работу?
— Могу, — благодарно кивнул Борис Тимофеевич.
— Тогда заметано. — Директор хлопнул толстой ладонью по бумагам и встал, оказавшись неожиданно высоким и барственным.
— А зарплата? — спросил Иван Кузьмич.
— По работе и деньги, — улыбнулся директор. — По Сеньке — шапка, под одежку — ножки, по работе — почет. Правила у нас строгие: на работе — не пьянствовать, не в свои дела — не путаться, без разрешения и помногу — не подворовывать, вывески отличного обслуживания беречь свято. Добрые традиции коллектива приумножать. И вообще — перед началом работы мы хором читаем моральный кодекс работника торговли. Все заповеди — назубок.
— Вы шутите, Виктор Эмильевич, — мягко улыбнулся Борис Тимофеевич, — вы ведь не строгий, а добрый и веселый.
— Конечно, веселый, — согласился с удовольствием директор, — иначе я бы давно отбывал что положено на общем режиме. — Он строго глянул на Бориса Тимофеевича и вдруг подмигнул. — Не только веселый, но и честный. Как и вы. Честность — мой капитал: двадцать лет проценты снимаю, одиннадцать ревизий и шестерых председателей контроля пережил и — ничего. Как говорит поэт: у меня в душе ни одного седого волоса и старческой нежности нет в ней.
— Да, — пораженный, вымолвил Борис Тимофеевич. — Одиннадцать ревизий! Это ж надо! Вы человек редкого терпения.
— Возможно, — суховато ответил директор, уловив насмешку в похвале. — А вы, случаем, не гомосексуалист? Нет? Наркоман? Тоже нет? Жаль. Когда у работника есть какие-то черточки, он делается понятнее и ближе… Итак, до завтра и — за работу, товарищи!