ИСПОЛЬЗОВАТЬ ПРАВО ПЕРВОЙ БРАЧНОЙ НОЧИ (мифологич.) — манера А. Флоренского держать себя с подругами своих знакомых.
У Фила в глазах потемнело; опустил голову, сжал челюсти, одни только ножки торчат.
Да сердце не каменное — схватил со стола нож и бросил во Флореныча. Но или Фил так дрожал, или Флореныча шатало — а только нож в невесту попал, чуть-чуть по щеке проехал — так и остался шрамик. Маленький, белый. Под глазом.
Сидит однажды Флореныч — бедный, больной совсем, холодно. Пришел с работы не жрамши, устал как собака, спину ломит, башка разламывается; сидит на табуретке, одни только ножки торчат.
Сделал себе яишенки с ветчинкой — дай, думает, хоть раз в жизни покушаю спокойно.
Приходит Фил. Пьяный в жопу, рожа красная, двух лялек под мышками держит. Причем одну ляльку для смеха невестой называет, Оленькой.
Сел Фил за стол, яичницу с ветчиной умял; винца бутылочка у Флореныча была припасена — выжрал. Поставил стакан, вилку положил и начинает одну из лялек (не невесту, а другую) мацать. Сиськи гладит, под платье лезет.
Флореныч, бедный, напротив сидит на табуретке, смотрит — а у невесты Филовой одни только ножки торчат. Голову опустила, плечики вздрагивают, носом захлюпала. Пододвинулся к ней: не плачь, мол, это он нажрамшись такой, — и по спине погладил.
Вдруг Фил вскакивает, рожа пьяная, красная, схватил со стола нож и бросил во Флореныча. Не попал, конечно, а невесту-то задело, чуть-чуть нож по щеке проехал — так и остался шрамик. Маленький, белый. Под глазом.
Любопытно, что обе эти истории от первого до последнего слова — фантазия, точнее — митьковский миф с характерными мифологическими штампами. Оба рассказчика, например, не сговариваясь, употребляют в мифах светлый образ «яичницы с ветчиной», которой, как понятно каждому, не было, не будет и быть не может в мастерской А. Флоренского.
Основой мифов послужило то обстоятельство, что Флореныч и Фил действительно пили (как и каждый день) в мастерской с сестренкой Оленькой, у которой под глазом есть маленький белый шрамик оттого, что она в детстве упала с горки.
Зачем же понадобилось Филу и Флоренычу так чернить друг друга? Затем, что они на пользу движению создают митьковскую мифологию, невзирая на лица. Оба рассказа несут в себе одну и ту же нехитрую мораль: одни только ножки торчат — хорошо, судьба-карамелька — плохо. Отрицательный персонаж — сытый, пьяный, довольный, пользующийся успехом; положительный — бедный, больной, голодный.
Так что же, митек — это обязательно бедный, больной, голодный? Нет, это справедливо только для данного мифа.
Что такое митек — сформулировать трудно. И вообще, я больше не могу сказать, что такое митек.
Дело вот в чем: первые части «Митьков» написаны отстраненно, это взгляд на движение извне. Но каждый, кто хоть на короткое время остановился поглазеть на победное шествие митьков, — сам, как магнитом, втягивается в их ряды.
Любое определение движения, сделанное самими митьками, — очаровательно, но не полно (например, один из пионеров движения, А. Горяев, в своей работе «Митьки и живопись» выдвинул такое определение: «Митек — это человек, который тонко чувствует прекрасное»).
Так что я больше не могу быть бесстрастным и объективным наблюдателем движения и вынужден отложить перо — я уже не думаю о том, что такое митек.
Как не может человек, живущий полной жизнью, ответить: зачем ты живешь. И художник: зачем писать картины. И не стал Гребенщиков отвечать на вопрос телезрителей: почему ты поешь?
Что такое митек? Сколько звезд на небе? Зачем растут цветы?
1985
Борис Иванов
На закате империи
Статья к сборнику, завершающему серию книг «Коллекция: Петербургская проза (Ленинградский период): 1960-е; 1970-е; 1980-е», должна выполнить и роль послесловия — быть обобщающим комментарием к произведениям, принадлежащим определенному культурно-историческому контексту. Необходимо заметить, что составители уже на стадии отбора провели важную аналитическую работу. Исключив из рассмотрения тексты, обслуживавшие интересы власти, они отобрали неангажированные, те, что принадлежали к литературе, имевшей собственные исторические названия: «новая», «независимая», «неофициальная», «неподцензурная», «вторая». Нельзя было не заметить, что произведения именно тех авторов, которые не оглядывались на идейные и эстетические табу соцреализма — для этого требовалась творческая отвага, — придали литературному процессу инновационную динамику. Составители, отделив одну литературу от другой, собственно, повторили выбор, который делали сами писатели и либо становились «разведчиками коммунизма», либо создавали художественные свидетельства о своих современниках и своей эпохе. Неангажированная петербургская проза, впервые представленная читателю в хронологической перспективе, открывает возможность увидеть важные аспекты духовной и общественной биографии нашего города изнутри, а не по глянцевой официальной историографии, понять внутренние мотивы творчества независимых авторов.