— Ты у нас слишком ласковый! Ну, кому сказано!
К моему удивлению, юнцы безмолвно ей покорились. С видом обиженным и несчастным, но без тени смущения они удалились в другой угол сквера.
— Ты мне так и не сказал, кликуха у тебя какая? — спросила Бастинда.
— Кликухи нет, а зовут — Никеша.
— Никеша? Попсовое имячко. На чем торчишь?
— Торчу? Кайф ловлю, значит?
— Кайфуют одни алкаши. Торч твой в чем заключается?
— Торч? Наверное, в искусстве… Художник я бывший.
— А я думала, тебя привел кто-нибудь из наших…
— Кто же это — ваши?
— Мы? Мы хорошие. Ты на голубеньких не смотри, это приблудные, жалко их, вот и терпим. А мы дети чистые — от мненья торчим!
— От мненья? Это как же?
— Проще простого. У меня флэт рядом с Московским вокзалом, окнами на дрожку. Собираемся, садимся вокруг окна и секем. Если долго глядеть, приход огроменный! Как от самой крутой масти!
— Что ж это за дрожка такая!
— Дрожка? Ну, табло у Московского вокзала! Знаешь? «Смотрите на экранах»… Но это для тех, кто не врубается. Мы там надписей не читаем, мы на дрожи торчим…
— А здесь зачем собираетесь?
— Понимаешь, дрожка-то перекрыта. Сейчас белые ночи. Усек? Вот мы и сходимся в этом садике. А чтобы не скучали, раздала я детям волшебные палочки… Чтобы о дрожке не забывали, на глупости не отвлекались. Некоторые так еще круче торчат!
— Послушай! А ты им книжки давать не пробовала? Ну, для начала майора Пронина…
Она глянула на меня сквозь очки глубоко, неожиданно проницательно. Потом глаза ее потускнели, стали пустыми и равнодушными.
— Пап-пап-пап, пара-пап, — сказала она. И прибавила, лениво растягивая слова: — Листалово? Нет, нам по кайфу дрожалово…
— Ну-ну, так держать! — хмыкнул я иронически.
— От самого небось за версту винищем шибает, а туда же, советы подавать! — парировала она неожиданно резко.
— Покажи палочку-то волшебную, — примирительно молвил я.
— Тоже поторчать захотелось?
— Да нет, интересно просто.
Это был обыкновенный детский калейдоскоп. Я повертел его перед глазом, с удовольствием глядя на разноцветные, праздничные перемены, там совершавшиеся.
— Ну как? Нравится? — спросила Бастинда. — Ишь присосался — не оторвать!
Я отдал игрушку.
— Да, пацанва, красиво живете…
Бастинда внезапно и резко толкнула меня в бок.
— Ты послушай! — сказала она доверительно. — Знаешь что было? Тут вся эта хунта шабила, кололась, на колесах сидела! Такие были прихваты, что ой-ой-ой! А сейчас? Покупай глазелку за семьдесят пять копеек — и наслаждайся! Дошло?
«А ты штучка совсем не простая! — подумал я. — Везет мне сегодня на миссионеров…»
— Значит, клин клином? — спросил я, усмехаясь.
— Значит, что так! — сурово ответила она. — Хочешь, я тебя с кадриком познакомлю? Самый настоящий втянутый плановой. Он тебе порасскажет, что у него к чему. Тогда и рассудишь, как лучше, так или эдак.
И, не дожидаясь, крикнула сидевшему в отдалении испитому на вид мужчине:
— Эй, Стеба! Иди сюда!
Тот молча поднялся и понуро приплелся к нам. Выглядел он нездорово, был одет бедно, сел рядом, не поздоровавшись, глядя в землю.
— Как жизнь? — спросила Бастинда.
— Нормально! — равнодушно ответил он.
— Ножик еще не вышел?
— Нет, слава богу. — Он усмехнулся чему-то горько и вызывающе.
— Расскажи, что у вас такое с ним получилось. Может, я помогу, помирю вас, мы ведь с ним в норме…
— И мы не ссорились.
— Не ссорились, а сам невеселый ходишь. Ладно, давай рассказывай.
— Как хочешь, скрывать тут особо нечего.
Он поднял голову, и я увидел, что у него ослепительно голубые глаза. Подержав меня с полминуты в их интенсивном и чистом сиянии, поерзав, усаживаясь поудобнее, он рассказал:
— Они тут прозвали меня — Стебок. Стебок, чекануха и пыльным мешком ударенный. Есть с чего стебануться…
Значит, так: Верка влюбилась в Ножика. И до того она, дура, в него влюбилась… Ну просто по-черному!
Ножик живет один — у него комната в доме на Владимирской, вход со двора. А что значит — вход со двора? Это значит, пока мимо мусорных баков, да по досочке через канаву, да по вонючей крутой лесенке доберешься, весь торч поломаешь. Однако к нему ходили. Все же — своя комната, опять же — парень он добрый и компанейский, если, конечно, ему не перечить. Да попробуй попри на него — боже избавь! Ну, все этот его недостаток знали и обходились с ним вежливо. А так — он кентуха что надо, последним поделится.