Они дошли до перекрестка и закурили по отсыревшей беломорине. Нужно было прощаться. Они курили, озирались на освещенные окна домов и молчали. Логиныч судорожно затянулся напоследок, кинул окурок в урну. Не попал. И огорчился.
— Витька, — сказал он неожиданно, — я вот уехать собрался. Не могу тут. Ну не могу… Каждый день скандалы. Хоть домой не приходи. Поеду в Псковскую… Летом дом присмотрел. Дешево там. Уеду я…
Витька молчал.
— А мужик-то… Вокалист, — сказал он наконец, — потом за нами долго еще шел. Я видел… По бульвару… А тебе я сидор подарю и кирзу.
Логиныч ждал Витьку в неудачном месте, у перронов. Был вечер, вроде уже зимний. Шел снег с дождем. Логиныч истоптал вокруг себя снег в слякоть и мучился отсутствием папирос. Но киоск торговал папиросами за углом, а Витька должен был сейчас подойти.
До отхода поезда оставалось минут семь, когда Логиныч увидел в толпе Витьку. Витька силился идти побыстрее. От усилий его глаза стали пустые.
— Вот, уже думал, не придешь. А телефона с адресом твоих не знаю, — сказал Логиныч, не в силах смотреть больше в Витькино лицо.
Витька подхватил чемодан и сидор, и они пошли по черному раздавленному снегу к вагону. И Логиныч не мог заставить себя идти рядом с Витькой или сзади. Шел впереди.
— Тебе вот, Витька, — говорил он, пытаясь отнять у Витьки чемодан и сидор, — в вуз надо. Одна дорога тебе. Не в артель же. Голова есть… И льготы.
— Ум — это другой посев на черепушке, Логиныч.
В вагоне Витька закинул шумно чемодан на третью полку, а сидор под лавку.
— Витька, я взял с собой. Давай? — сказал Логиныч с надеждой, что Витьке не больно стукаться повсюду покалеченной ногой.
— Пошли лучше на перрон. Покурим, — сказал Витька.
И они пошли из купе на выход. Коридором, очень узким для Витьки.
На перроне стоял провожающий народ. Витька достал «Беломор». Они закурили.
— Возьми. Там нашего не покуришь. — Витька протянул пачку.
По вокзалу объявили отход поезда через две минуты. Логиныч вошел в тамбур. Затянулся, уронил метко окурок под платформу.
— Ты, Витька, в вуз давай, — сказал, изучая взглядом драповый низ какого-то провожающего.
Витька остановил вдруг невозможные свои глаза на лице Логиныча. Словно почувствовал момент отправления.
Поезд тронулся без рывка.
— Да нет, езжай. Хорошо. Как помрешь там, старухи обмоют… На столе полежишь! — сказал удаляющийся Витька в глаза Логинычу. Повернулся и пошел по перрону прочь под фонарями. В желтой мути сумерек.
— Ты, дед, только вывалиться не вздумай. Возись потом с твоим шмутьем, — не слишком обеспокоенно хмыкнула проводница. И закрыла дверь.
Формалистика казуса
Свечкин Рома проявлений чувств не любил.
Если случалось, он говорил человеку что-нибудь хорошее, его собеседник почему-то чувствовал всю пошлость своей добропорядочной жизни. Роме было его жалко. Поэтому говорил он всем несколько не то, что думал. Вот родственники жены на поминках и орали, что тещу свел в могилу он, Рома, и никто иной.
Удивительно, но это отложилось и в голове тестя. Хотя сам он вытворял над тещей черт знает что и много дольше Ромы.
Тесть нашел-таки случай напомнить Роме точку зрения родственников, и Рома вынужден был облагородить внешность тестя асимметрией лица. Надо же догадаться, говорить при детях плохое об отце! С тех пор он с тестем не разговаривал совсем.
Рома был человеком занятой жизни. Взял садовый участок и по выходным строил дом для себя и двух своих пацанов. И для жены, конечно. Для дачи Рома даже стал выкраивать время и на неделе. В рабочее время ездил по магазинам стройматериалов и плотницкого инструмента, а частенько и в садоводство. Строить.
Так он стал в своей лаборатории кандидатом номер один для сокращения.
Только Рома собрался было уж отправиться к открытию магазина за гвоздями, как позвонила мать. Попросила вечером после работы навестить в больнице отца. Сказала, будто бы отец хочет видеть именно его.
Рома сказал: «Ладно».
Отец с матерью развелись давно. С тех пор жизнь отца пошла непутево: женился — развелся, стал пить — попал в психлечебницу. Попал, и началось: раз в год — это как правило. Вот сейчас он там и находился.
Рома купил двадцать пачек «Беломора» и десять «Любительских». Отец всегда просил его принести что-нибудь бодрящее существование, лучше всего водку, но Рома никогда не носил. Отцу было нельзя. И отец сердился и горевал.