Выбрать главу

— Ты, наверно, окороки и колбасу-то, — говорит Егор, набычившись, — для Гитлера готовил?! Из-за Гитлера твоего мужичонка-то наш, колбасой порешенный, и пострадал, наверно?!

— Я тебя, чушка, — говорит Иван Карлович, опору ногой нащупывая, — медовухой-то своей зачем поил? Чтобы ты, лапоть, придурком германским в глаза мне тыкал!

— Мне медовуха твоя, фюрер, тьпу! — говорит Егор. — И если бы я первый винцом тебя не угостил, шиш бы, а не медовуху от тебя увидел!

А потом Егор Ивану Карловичу еще что-то про Гимлера, Геринга, Геббельса, про Эльзу — дочь кайзеровскую и про проститутку Еву Браун сказал. А потом Егор под гору покатился и забыл на время, почему он там. А потом очнулся, в гору к избе своей пополз по-пластунски, вспомнил про пчел, которые негров съели, и забормотал:

— Счас, счас, только доберусь до своих, возьму гранат парочку и от твоей пасеки, Адольф, только яма останется, пойдете с Эльзой пчел проверять, свалитесь в яму и ноги переломаете.

Так, с передыхами, с остановками да с монологами длинными, добрался Егор до своих ворот и уткнулся головой в подворотню. А с другой стороны выспавшийся за день Марс подкрался, нос высунул и зарычал.

— Я те дам, гад, я те покажу, овчарка немецкая! Это тебе не концлагерь!

Узнал Марс хозяина, успокоился, забарабанил хвостом по бокам.

А Егор еще долго лежал ниц лицом, вдыхая запах травы и земли. В ушах его звучали слова: Африка, Австралия, кино, артисты. Перед глазами возникали негры, пожирающие яланских быков, пчелы, пожирающие негров, Меркпингер, с салом в руке бегущий через всю Сибирь, и девушка в белом платье и в розовой шляпе. А потом Егору на ум пришел вдруг петух. А петух в чугунке, припомнил Егор, а чугунка в печке, огня дожидается. Егор перевернулся на спину: все то же — те же бледненькие летние звезды, те же легкие, реденькие облака, те же звуки. Поднялся Егор, за верею хватаясь, вошел в ограду и побрел к крыльцу.

— Нет, кайзер, и у нас не все так просто, — бормочет Егор. — И у нас что-то да бывает.

Ступил в избу. Посидел на кровати. Встал, снял со стены фотографии четырех сыновей, на фронте погибших, и жены своей покойной. Завернул фотографии в одеяло и вынес из дому. Затем сходил в амбар, взял там канистру с бензином. Облил со всех углов дом и поджег. Вспыхнула изба, занялась разом. А Егор сел напротив на погребок и уставился на огонь. Марс из ограды выскочил пулей, пометался из стороны в сторону, после чего сел возле хозяина и, глядя на него, давай чесаться как очумелый.

— Чё вылупился, — говорит Марсу Егор, — ну надоела… надоела… пошел на хрен, дурак!

Зарево на северо-востоке — день оттуда идет. Спит Ялань.

Спит Ялань. Спит Мецлер Иван Карлович. Спит Эльза. Задремал Марс. Катается по земле Егор и воет.

Спит Ялань. Спит в бурьяне курица. Дергаются во сне лапы Марса.

Спит Ялань. Летают над пожарищем лохмотья пепла, похожие на больших черных бабочек.

Борис Дышленко

Что говорит профессор

Повесть

Мал огонь, а сколько опалить может. Язык — огонь, прикраса неправды, таково место языка в теле человека, что все тело может он осквернить и опалить круг жизненный, и сам опаляем адом. Ибо все живое — звери и птицы, гады и рыбы — укрощено людьми и повинуется им, язык же никто не может подчинять — необуздано это зло и полно яда смертельного.

Иван Грозный

Я наблюдал его в одни и те же часы зимой и летом, весной и осенью на протяжении нескольких лет, а когда я не наблюдал его, я его слышал. У него был приятный голос, мягкий низкий баритон с большим диапазоном всевозможных оттенков и модуляций, менявшийся в зависимости оттого, что и от чьего имени он говорил. Он много говорил. Иногда его ни к кому не обращенная речь (а может быть, ко всем обращенная?) прерывалась глуховатым покашливанием, к которому он, видимо, привык и не замечал его, но по утрам его прямо-таки раздирал чуть не до рвоты выворачивающий кашель, кашель упрямого, несдающегося курильщика, — я слышу его до сих пор.

Он был похож на отставного английского полковника, какими их изображают в кино, а вернее, он был похож на сэра Энтони Идена в последние годы его жизни. Он был высок, статен, прям, снисходительно благожелателен, и — странное дело! — эта черта присутствовала в нем и тогда, когда он был один, она была так же неотделима от него, как его походка или цвет глаз, но и его голос был с ним, даже когда он молчал. И хоть я говорил, что наблюдал его в любое время года, теперь он мне почему-то видится в его темно-сером, почти черном, строгого покроя пальто, в темной шляпе «борсалино», всегда с длинным черным зонтиком в руке. Я мог бы рассказать, как он был одет летом или поздней весной, но так я не вижу его, он становится для меня посторонним, одним из многих встречаемых случайно. Ведь в наших краях редко и недолго бывает хорошая погода, и поэтому образы часто встречаемых людей, если только это не твои домочадцы или сотрудники, связываются обычно с уличной одеждой.