Омельченко на мгновенье снова ощутил боль, как и тогда. Он сделал шаг к тому, кто его так предательски обманул. Поднял руку, ткнул в Балабана и уверенно сказал:
— Он!
Произнёс это категоричное слово и сразу испугался, ибо знал, что ждёт человека, ударившего ножом, пытаясь убить, и только чудом не убившего.
Подумал: а может, это заговорило в нем чувство мести. Он всегда считал себя порядочным и справедливым человеком. Да и минуту назад он представлял себе преступника совсем другим, — сержант отступил, вздохнул и виновато взглянул на Козюренко.
— А может, и не он…
Следователь смотрел равнодушно.
— Подумайте, Омельченко, — холодно сказал он. — Мы не торопим вас. Посмотрите внимательно ещё раз: нет так нет.
Сержант на секунду закрыл глаза. Теперь он начал с крайнего справа.
Короткоухий, веснушчатый, и выражение лица безнадёжно мрачное, даже подавленное.
Нет, не он.
Второй — чёрный, с большими карими глазами.
И это не он.
Третий — крепкий парень, курносый, с волнистым чубом и мягкими, по-женски припухлыми губами.
Точно не он.
Четвёртый…
— Он! — сержант снова ткнул пальцем в Балабана. — Да, это он!
Сперва Балабан никак не отреагировал на утверждение Омельченко. Может, оно и не дошло до его сознания, потому что он пребывал в состоянии прострации: стоял бы сейчас под дулом винтовки — все равно не боялся бы. Но когда сержант отступил и заколебался, обрадовался так, что на щеках выступил румянец.
Но вот следователь что-то сказал сержанту, и тот снова повернулся к ним, их взгляды ещё раз скрестились. Теперь Балабан понял: его опознали, и это — конец…
И вдруг с облегчением подумал: он же не убил этого милиционера — таким образом, «вышку» не дадут… Он будет жить, а там поглядим. Может, попадёт под амнистию или сбежит.
Когда их выводили, оглянулся и ещё раз перехватил взгляд сержанта. Опустил глаза, не было к нему злобы: такая уж у них служба…
Конвоир приказал Балабану остаться в узком тёмном коридоре. Тот опёрся о холодную стену, почесался об неё — душевное равновесие вернулось. В конце концов, то, что его узнал милиционер, не имеет решающего значения. Ведь у него железное алиби, которое может подтвердить участковый инспектор лейтенант Хохлома.
Эта мысль утешила его. Гордый начальник останется с носом, хотя, должно быть, думает, что уже подцепил на крючок Лёху Балабана. Не на того нарвался.
Когда Балабана снова привели к Козюренко, следователь сразу обратил внимание на то, как уверенно он держится. Это несколько удивило его, но он и вида не подал, спокойно сказал:
— Итак, Балабан, отпираться тщетно. Вас опознали — вы совершили нападение на сержанта Омельченко, чтобы завладеть оружием, и тяжело ранили его.
— Гражданин начальник! — Балабан прижал ладони к сердцу. — Ошибся ваш милиционер, поверьте, ошибся. Впервые вижу его…
— Ну что ж, тогда выясним все по порядку.
Балабан с собачьей преданностью в глазах уставился на следователя.
— Вы можете вспомнить, где были вечером десятого мая от десяти до двенадцати?
Балабан задумался, делая вид, что вспоминает. Сейчас он огорошит этого самоуверенного следователя.
— Не помню… — сокрушённо покачал головой. Знал, что ни один порядочный игрок не выкладывает сразу все свои козыри. — Разве ж можно все в голове держать? Сколько времени прошло…
— И все же вспомните, — с нажимом сказал Козюренко. — Вечером десятого мая?
Балабан поднял глаза к потолку, как бы силясь что-то припомнить.
— Десятого? — повторил он. — Что же было десятого? Нет, не помню.
Козюренко пристально смотрел на него. Балабан покачал головой, сморщил лоб и вдруг оживился.
— Десятого? — начал он нерешительно. — Так это же было… Постойте! — даже просветлел лицом. — Вспомнил, это же на следующий день ко мне заходил участковый, лейтенант Хохлома. Теперь точно вспомнил — болел я десятого, несколько дней подряд болел. Это же после Дня Победы было — лежал в постели. Лейтенант Хохлома может подтвердить! А что, — наклонился он к Козюренко, — что десятого случилось? Что-нибудь с этим милиционером?
Козюренко улыбнулся: этот негодяй, оказывается, ещё и нахален.
— Мы проверим ваши показания, Балабан. Но предупреждаю, все равно установим истину, а искреннее раскаяние всегда учитывается судом. Если же будете лгать и запутывать следствие, это только отяготит вашу вину.
«Раньше докажите что-нибудь, потом должен каяться! — подумал Балабан. — А так — дураков нет. Лейтенант Хохлома не отступится — знаем его, упрямый черт, как и бабка Соня».
Дом на окраине города, снаружи неброский — давно не крашенный, ободранный, окна покривились, — внутри поражал достатком и уютом.
Чисто покрашенный пол в двух больших комнатах, тиснёные обои, ковры, импортная мебель, хрусталь. Но на всем лежала печать безвкусицы: полированный журнальный столик украшала старомодная плюшевая салфетка, а в серванте гордо выстроились семь слоников.
Анна сидела на мягком стуле и не спускала глаз с работников милиции, только что начавших обыск.
Майор Шульга не зря ездил в Городянку. Узнал он там много интересного. Соседка Балабанов, бабка Соня, рассказала ему о всей их семье, помянув недобрым словом почти всех, в том числе и Лешину двоюродную сестру Анну Кириллову. Спекулянтка, мол, живёт в областном центре, а скупает в Городянке и в окрестных сёлах раннюю клубнику и фрукты, корзинками и ящиками возит в Москву и продаёт. Говорят, денег у неё — что мусору. И для чего человеку столько денег, одна с дочкой живёт, а дочка придурковатая, никто даже замуж не берет…
Установить адрес Анны Кирилловой было нетрудно. На следующий день Козюренко получил постановление на обыск и поручил сделать его Шульге. Кириллова не испугалась, увидев работников милиции. Майор, которому не впервые приходилось принимать участие в таких операциях и который по поведению хозяев уже научился почти безошибочно определять, не прячут ли они что-нибудь, наблюдал за Кирилловой, чем дальше, тем больше убеждаясь, что обыск ничего на даст.
Кириллова смотрела, как работники милиции роются в шкафу, и презрительно кривилась. Если бы нагрянули неделю назад, имели бы поживу. Она тогда не успела ещё реализовать вещи из чемодана, оставленного ей Лёхой, да и сам чемодан мог стать неопровержимым доказательством. Но позавчера у неё купили последнюю ценную вещь — пальто с бобровым воротником. Она отдала его за три сотни и весь день казнилась, что продешевила. А оно оказалось, что напрасно казнилась — есть-таки на свете бог, он справедлив, все видит и всегда помогает обиженному… А в том, что сейчас её обижают, у Анны Кирилловой не было никаких сомнений. Ну, зачем врываться в порядочный дом, если там ничего нет, зачем перебрасывать вещи в шкафу? Сказано, ничего нет, деньги и сберкнижка — вот, на виду. Все заработано честным трудом.
Но почему перешёптывается этот майор с милиционером, роющимся в комоде?
Анна нервно сжала пальцы. И как она могла забыть об этом? Так грубо ошибиться!
Когда Лёха приплёлся однажды вечером пьяный в стельку, она обыскала его карманы и вытащила красивые золотые часики на цепочке. Такие часы только недавно вошли в моду, их носили на шее вместо медальонов. Вещица так понравилась Анне, что она решила оставить её себе. Черт попутал. Все равно не носила бы сама и не дала бы дочке.
А впрочем, чего она волнуется? Это же брат подарил ей часы. Разве брат не может подарить ценную вещь сестре? Она краденая? Что ж, Кириллова, конечно, знает, что её двоюродный брат отсидел за кражу. Но ведь в колонии его перевоспитали, и она даже не могла представить себе, что это вещь — краденая.