Он пришел в себя на самом краю плота и снова ударил себя кулаком по носу, вскрикнув от боли.
Черная штука немедленно двинулась к плоту и поднырнула под него — возможно, она слышала что-то, или чувствовала… или что-то еще.
Рэнди ждал.
Прошло сорок пять минут, прежде чем она выплыла.
(ты любишь да я люблю поболеть за "Янки" и "Кетфиш" ты любишь "Кетфиш" да я люблю
(шоссе 66 помнишь "Корветт" Джордж Махарис в "Корветте" Мартин Мильнер в "Корветте" ты любишь "Корветт"
(да я люблю "Корветт"
(я люблю а ты любишь?
(солнце царское как кипящее стекло у нее в волосах и этот свет я очень хорошо помню свет летнего солнца свет
(свет летнего солнца)
Рэнди плакал.
Он плакал, потому что поведение черной штуки изменилось — всякий раз, когда он пытался сесть, она подныривала под плот. Что ж, она даже обладала каким-то разумом, она почувствовала или поняла, что может добраться до него, когда он сидит.
"Уходи", — сказал Рэнди сквозь слезы. В пятидесяти ярдах, до смешного близко, белочка прыгала по капоту машины Дика. "Уходи, пожалуйста, или куда хочешь, только оставь меня одного. Я не люблю тебя".
Пятно не двигалось. Цвета закружились по его поверхности.
{ты любишь, любишь меня)
Рэнди отвел взгляд от пятна и посмотрел на пляж, в ожидании помощи, но там никого не было, ни одной живой души. Джинсы лежали на том же месте, одна штанина была по-прежнему вывернута наизнанку, была видна белая ткань кармана. Они уже не выглядели так, словно их сейчас наденут. Они были похожи на останки.
Он подумал: Если бы у меня было оружие, я бы застрелился.
Он стоял на плоту.
Солнце село.
Через три часа взошла луна.
Спустя недолгое время начали кричать гагары.
Прошло еще немного времени, и Рэнди обернулся и стал смотреть на черное пятно. Он не мог убить себя, но, может быть, эта штука поможет ему умереть без боли. Может быть, для этого и нужны цвета.
(любишь любишь любишь любишь?)
"Спой со мной", — прокаркал Рэнди. "С Янки" я теперь до гроба… Надоела мне учеба… Не пойду сегодня в школу… Буду радоваться голу".
Цвета начали вращаться. На этот раз Рэнди не отвернулся.
Он прошептал: "Любишь?"
Где-то, далеко от пустынного озера, закричала гагара.
И ПРИШЕЛ БУКА
Мужчина, лежавший на кушетке, был Лестер Биллингс из Уотербери, Коннектикут. Согласно записи в формуляре, сделанной сестрой Викерс: двадцать восемь лет, служащий индустриальной фирмы в Нью-Йорке, разведен, отец троих детей. Все дети умерли.
"Я не могу обратиться к священнику, потому что неверующий. Не могу к адвокату, потому что за такое дело он не возьмется. Я убил своих детей. Одного за другим. Первого, второго, третьего".
Доктор Харпер включил магнитофон.
Биллингс лежал прямой как палка — каждый мускул напряжен, руки сложены на груди, как у покойника, ноги свешиваются с кушетки. Портрет человека, приготовившегося пережить унижение. Он уставился в белый потолок так, словно на нем было что-то изображено.
"Хотите ли вы этим сказать, что вы самолично их убили, или…"
"Нет", — нетерпеливо отмахнулся он. "Но все они на моей совести. Денни в шестьдесят восьмом. Шерли в семьдесят первом. Энди совсем недавно. Я хочу рассказать вам, как все было".
Харпер промолчал. Он думал о том, что Биллингс выглядит изможденным и старше своих лет. Волосы поредели, цвет лица нездоровый. Под глазами мешки от пристрастия к спиртному.
"Они были убиты, но никто этого не понимает. Если бы понимали, мне стало бы легче".
"Почему?"
"Потому что…"
Биллингс осекся и, приподнявшись на локтях, уставился в одну точку.
"Что там?" — резко спросил он. Глаза сузились до щелок.
"Где?"
"За дверью?"
"Чулан", — ответил Харпер. "Я вешаю там плащ и ставлю калоши".
"Откройте. Я хочу посмотреть".
Доктор, не говоря ни слова, подошел к чулану и открыл дверь. На вешалке висел рыжеватый дождевик, внизу стояла пара резиновых сапог, из одного торчал номер "Нью-Йорк Таймс". Больше ничего.
"Все в порядке?" — спросил Харпер.
"Да". — Биллингс снова вытянулся на кушетке.
"Вы сказали, — напомнил доктор, садясь на стул, — что если бы факт убийства был доказан, вам стало бы легче. Почему?"