Такая постановка вопроса мне совсем не нравится. Она противоречит директиве моего шефа, несерьезно это и чревато новыми осложнениями. Удалось установить, что Соболев вернулся на свою квартиру вместе с женой, но никого к себе не пускает.
— А я проникну к нему, — задорно заявляет тов. Д. — Если этот мерзавец нас не впустит, мы с вами, тов. Ш., подстережем его на улице, и если уговоры не подействуют, у нас есть доводы и посерьезнее. Акт самообороны, так сказать. Нечего время терять, идем.
Я решительно воспрещаю обсуждать такие дикие выходки. Это значит лить воду на мельницу наших врагов.
— А если Соболев выдаст военные тайны? — говорит Ш.
Но я его пристыдила. Он же знает, что военному атташе недоступны серьезные военные тайны».
Возникал очевидный вопрос: почему советские дипломаты бегут? В разных странах, бывало, дипломаты не соглашались с политикой собственного правительства и просто уходили в отставку. Советские же люди бежали с родины.
В ночь с 1 на 2 мая Коллонтай записала в дневнике: «Меня заботят случаи бесшумного невозвращенчества более мелких, менее ответственных работников наших советских учреждений. А такие измены имели место и в Берлине, и в Лондоне, и в Париже.
Почему безупречный Соболев (так его аттестует начальство) стал невозвращенцем? Почему Ш. в Берлине отказался ехать на родину? Почему жена Г. (служащего в «Нафта») говорила мне дрожащим голосом, что «она боится, не отзовут ли ее мужа». «Бояться» вместо того, чтобы радоваться возможности возвращения на родину. Это ненормально. Тут надо поискать причину, чтобы ее пресечь, чтобы центр принял меры…
Первой и главной причиной невозвращенчества я считаю существование оппозиции».
Но бежали вовсе не оппозиционеры, а прошедшие проверку надежные большевики. Еще до начала массовых репрессий, только за один год, с осени 1928-го по осень 1929 года, 72 сотрудника загранаппарата отказались вернуться в Советский Союз.
В 1929 году неприятная для власти ситуация обсуждалась на заседании политбюро. «О беспорядках, выявленных в советских загранпредставительствах» доложил старый большевик Борис Анисимович Ройзенман, член президиума Центральной контрольной комиссии и член коллегии Наркомата рабоче-крестьянского контроля. Он занимался загранкадрами и проверкой работы загранучреждений.
Борис Ройзенман действовал не слишком удачно. Он в начале октября 1929 года приехал в Париж. Отсутствовавшего полпреда там заменял советник Григорий Беседовский. Ройзенман устроил ему разнос, обвинил в уклонении от партийной линии и сказал, что его отзывают в Москву. Беседовский не стал рисковать. Вышел в посольский двор, перелез через стену и пошел в полицию…
Отбор стал еще более жестким — не пускали тех, у кого обнаруживались родственники за границей, «непролетарское происхождение» или отклонения от партийной линии. Еще в конце 1923 года секретная экзаменационно-проверочная комиссия ЦК провела массовую чистку Наркомата иностранных дел, убирая всех «неблагонадежных». Комиссия рекомендовала ЦК ввести в штат загранучреждений сотрудников ГПУ для «внутреннего наблюдения» за дипломатами и их семьями. Такая практика существует и по сей день.
Нарком Чичерин тяжело переносил кампании, которые периодически проводились партийным аппаратом: «Я писал т. Сталину, что прошу на моей могиле написать: «Здесь лежит Чичерин, жертва сокращений и чисток». Чистка означает удаление хороших работников и замену их никуда не годными».
Чичерин возмущался приемом на дипломатическую работу партийно-комсомольских секретарей: «Открыты шлюзы для всякой демагогии и всякого хулиганства. Теперь работать не нужно, нужно «бороться на практике против правого уклона», т. е. море склоки, подсиживаний, доносов. Это ужасное ухудшение госаппарата особенно чувствительно у нас. Осуществилась диктатура языкочещущих над работающими. Бюро ячейки явилось с резолюцией, в которой турецкая политика НКИД расценивалась как правооппортунистический уклон!!!»
Коллонтай приходилось учить азам дипломатической науки присылаемых из Москвы выдвиженцев. Иногда не получалось. Записывала в дневнике: «Секретарь т. Ш. отозван. Я сама этого добивалась, не подходящий он в здешней обстановке. А сейчас мне уже жалко, я бы и из него выработала полезного работника. Партиец он крепкий и уже начал понимать, что такое быть секретарем полпредства среди всех трудностей и бушующего моря ненависти и недоверия к представителям Советского Союза».
Поездки за границу становились всё более и заманчивыми, и трудными — даже для высшей номенклатуры. В 1920-е годы высшим чиновникам и знаменитым деятелям культуры разрешали лечиться за рубежом. Отменили и это послабление.