Этот нетронутый снег, это обманчивое ясное, синее небо, эти хрустящие ледяным хрустом глыбы льда, этот запах сосны, приносимый ветром с островов, даже эти безлюдные, точно заснувшие на зиму дачи, — всё тихо, ясно и безмятежно, как сны в детстве.
Война? Белая гвардия? Смольный комиссариат? Всё призрачно, нереально. Реальна, осязаема лишь вот эта тишина. Этот покой. Это горячее солнце, морозный день.
Покормили вкусным завтраком с кнэке-брэ (сухие ржаные лепешки), маслом и кофе. Во всём теле приятная лень сытости и отдохновения. Гляжу на небо и вспоминаю, что за всю эту кипучую зиму я ни разу не видела неба. Ни днем, ни ночью. Последний раз глядела на небо во дворике Выборгской тюрьмы… День удивительно долгий. Ощущаешь, что время существует, как в тюрьме. В Петрограде — времени не было».
Двадцать пятого февраля капитан ледокола «Гриф» решил, что его миссия окончена, и приказал разворачиваться. Капитан «Мариографа» наотрез отказался идти дальше без ледокола: либо судно затрут льды, либо оно подорвется на минах. Догнали «Гриф», члены делегации во главе с Коллонтай поднялись на борт и стали уговаривать команду. После четырехчасовой дискуссии команда проголосовала: большинством всего в один голос согласились следовать в Стокгольм.
Двадцать шестого февраля Коллонтай записала в дневнике: «Вчера я думала, что конец нашей экспедиции… Чувствуется к нам недоверие. Не понимают цели нашей поездки в Швецию. Во время общего собрания на «Грифе» спрашивали опять о «запломбированном вагоне», о том, правда ли, что большевики сочувствуют немцам…
Телеграмм нет. Не знаем, где фронт… Утром взорвалась слева от нас мина. Поразило, что звук слабый и только высокий фонтан воды. Идем по минному полю».
В тот же день оба судна затерло во льдах.
«Мне не верится, что «Гриф» затерт, — записала Коллонтай. — По-моему, капитаны просто не хотят идти в море. Но толковать с ними — безнадежное дело… Очевидно, немцы близко. Следует сугубо спешить. Настояла на посылке радио в Стокгольм, чтобы нам выслали навстречу ледокол…»
Коллонтай даже написала записку капитану «Грифа»: «По распоряжению Народного комиссара требуется отправка телеграммы делегации ЦИК в Швецию. За неисполнение этого приказания Вы, как ответственное лицо, будете отвечать по закону».
На следующее утро: «Что мы затерты — сегодня ясно… Ночь была беспокойная, льдины ломались, шуршали, не переставая, напирая на стенки нашей скрипучей ладьи. От их напора «Мариограф» кренится на бок, вздрагивает и стонет, будто живой. Сейчас, когда слышны людские голоса, когда светло и кругом такая сказочная хрустальная панорама, забываешь, что «Мариограф» далеко не ледокол и что стенки его не приспособлены давать отпор ледяным остриям. Но ночью было неуютно…»
Двадцать седьмого февраля «Гриф» освободился и ушел, оставив «Мариограф» один. Пока Коллонтай, гуляя на палубе, обсуждала с норвежским коммунистом Эгеде Ниссеном шансы революции в Скандинавии, ледокол скрылся за горизонтом.
Коллонтай в тот день пометила в дневнике: «Капитан Захаров оказался явным белогвардейцем: «Гриф» ушел, оставив нас в беспомощном состоянии. Льды легко могут растереть наше суденышко в порошок. Капитан говорит, что мы можем простоять так много дней; бывало, что затертые суда оставались во льдах до весны. Зима в этом году суровая…»
Судно дрейфовало. Иногда рядом взрывались мины.
Цветков записал: «Нарком просила заготовить бутылки, чтобы «в последнюю минуту» опустить в них письма и последнее прости. Я сомневаюсь, чтобы при взрывах существовала такая «последняя минута», в которую можно еще успеть протолкнуть записки через горлышки бутылок. Но раз Нарком «распорядилась» — иду на поиски бутылок. Коньячные подходят, но в них еще нетронутая жидкость. Не выливать же ее, пока мины еще только в перспективе».
В конце дня судно вырвалось из ледяного плена. Уже за полночь 27 февраля Коллонтай сделала в дневнике еще одну запись: «Теперь, когда опасность миновала, все пережитое за этот нелепый день кажется преувеличенным, выдуманным, театральным…
Когда же ясно стало, что нас несет к берегу, к цепи минных заграждений и что мы все вместе взятые совершенно бессильны, что решает всё ветер, стало даже как-то покорно-торжественно… Мы сидели с Эгеде Ниссеном на капитанском мостике, и так необычно, так величаво было всё кругом, что с каким-то внутренним вызовом глядели на все возможности… Небо в невероятно расцветистых красках — оранжево-пурпуровых, белая пелена льдов с голубизной на переломах. Красный большевистский флаг на мачте ярким пятном алеет на бело-синем фоне льда… Необычно до театральности. И оба мы признались, что если уж и надо погибать, так, по крайней мере, погибнем в сказочно-величавой обстановке. Тогда будто не было ни страха, ни жути…