Ночью 10 марта 1918 года специальный поезд № 4001 отошел от станции Цветочный Пост — он увозил в Москву советское правительство. Жить в Петрограде стало невозможно из-за роста преступности. В городе бродили несколько десятков тысяч вооруженных матросов, а еще уголовники, которые благодаря двум революциям вышли на свободу. Милиция ничего не могла сделать, потому что профессионалов — из царской полиции — не брали, а новые люди расследовать преступления не умели. Процветали наркомания и проституция. В 1920 году в Петрограде насчитывалось 300 притонов и полтора десятка тысяч проституток. Город опустел. Население Петрограда в 1916 году составляло почти два с половиной миллиона человек, к 1920 году петроградцев стало втрое меньше.
Большевики отменили плату за проезд на транспорте, за пользование почтой, телеграфом, телефоном, водопроводом, электричеством… Результатом этой пародии на коммунизм стало то, что у рабочих напрочь исчезло желание трудиться. Тогда их стали заставлять работать. В большом количестве понадобились надсмотрщики.
Ленин обещал, что после революции государство отомрет, люди сами станут управлять своей жизнью. Происходило обратное: государство как аппарат управления и принуждения рос как на дрожжах. А с ним разрастался и класс чиновников-бюрократов.
Вольница первых послеоктябрьских дней быстро сменилась жестким бюрократизмом. Новой власти нужна была хорошо организованная государственная машина.
«При входе в круглую белую башню у Александровского сада, — вспоминал современник, — у меня были затребованы пропуск и документы. На другом конце моста, в воротах Боровицкой башни контроль был повторен с еще большей строгостью. Лишь после телефонного запроса в канцелярию, действительно ли комиссаром ожидается такой-то, я получил разрешение войти в Кремль. Идя через мост, я спиною чувствовал взоры не спускавших с меня глаз чекистов.
Здесь не было ни грязи, ни тесноты, ни беспорядка. Здесь все было чисто, чинно и просторно. Чисто и бело от нетронутого снега на тротуарах и по-старинному подтянутых солдат. Менее, чем в любом ином месте Москвы, была здесь видна революция. Здесь, откуда она исходила, еще царило старинное благообразие. В Кремле большевизм ощущался не разнузданным произволом революции, а твердою революционною властью».
Но изменить положение советской женщины к лучшему не удалось.
Коллега Коллонтай по женскому движению Анжелика Балабанова писала: «Женщины, которые были обязаны революции всеми своими новыми правами и положением, вдруг стали старыми и изнуренными, физически покалеченными своими страданиями и бесконечной тревогой за детей. Мало-помалу их единственной заботой стало достать карточку, которая могла дать им возможность когда-нибудь в ближайшем или отдаленном будущем получить платье, пальто или пару ботинок для детей».
На съезде партии Коллонтай хотела внести поправку в новую партийную программу относительно женского вопроса и семьи.
«Я прямо к Ленину, — вспоминала она. — Читает мою поправку, а по лицу вижу — не одобряет.
— Что вы хотите сказать этим выражением — «исчезновение замкнутой формы семьи»? Ишь, куда вы хватили — «при коммунизме»? Где сказано, какая форма семьи будет в осуществленном коммунизме? Программа ведь вещь актуальная, надо исходить из практических надобностей. Нам, наоборот, надо семью удержать от развала, особенно сейчас, надо детей сохранить. А вот вы куда махнули… Успеем и эти вопросы решить, как с белыми покончим…
Но в кулуарах вокруг меня, как всегда, собирался народ, и я разъясняла им мою резолюцию, что раз нет собственности, раз мы перейдем на общественное питание, раз дети будут на социальном воспитании, изменится и форма теперешней семьи. Государству она уже не будет нужна, это остаток буржуазного строя.
Брачная пара — дело другое. Мать и дитя, главное — широкое обеспечение и охрана материнства государством и общественностью.
— А отец при чем будет? — спрашивают товарищи.
— А отец пусть дает любовь и заботу о детях добровольно.
Это кто-то услышал, подхватил, и пошло по съезду: «Коллонтай хочет отцов в добровольцев превратить».
Одни понимали иронию и смеялись, другие возмущались всерьез…»
Александру Михайловну много лет осуждали за пропаганду свободных отношений между мужчиной и женщиной.
Иван Алексеевич Бунин в книге «Окаянные дни» приводит слова Щепкиной-Куперник о Коллонтай:
— Я ее знаю очень хорошо. Была когда-то похожа на ангела. С утра надевала самое простенькое платьице и скакала в рабочие трущобы — «на работу». А воротясь домой, брала ванну, надевала голубенькую рубашечку — и шмыг с коробкой конфет в кровать ко мне: «Ну, давай, дружок, поболтаем теперь всласть!»