– Ну, по поводу угодничества темнокожих, – молвил Перший улыбаясь так благодушно, что кожа его лица, наполнившись золотым сиянием, поглотила всю коричневу. – Угодничество у них появилось по замыслу Стыня, посему и имеет такую силу… Малецыку, Стыню было нужно, чтобы ашти помогали дарицам, а для этого необходимо выделить одних над другими… И в первых заложить, неестественно-мощно само почтение… Насчет же предания, можно предположить следующее. Представь, девочка, что по первому какую-то информацию давали детям. Весьма сложно воспринимаемую, каковую они должны были осознать, обдумать много позже, скажем так с летами. Впрочем, с теми летами, они за сей значимый срок, саму точность изложенного подзабыли… Время шло, а сведения, знания передавали, чаще в устной форме, следующим поколениям, несомненно, добавляя туда прикрасы, али испытанное, пережитое самими рассказчиками… И вот, наконец, оно попало в твои руки… В нем вже, кажется, и нет истины, точности, соответствия, одначе, все еще присутствуют как таковые знания, надо просто их там разглядеть… В данном же предание знанием является – уход… отбытие верховного божества, которое когда-то жило, а вернее бывало подле людей, в небеса.
Есинька внимательно слушала молвь старшего Димурга и неотрывно глядела в его такие для нее родные глаза, кои она видела не только в воспоминаниях последние два месяца, но и во снах на протяжении всех двадцати лет. Нежданно она тягостно содрогнулась всем телом так, что густая испарина покрыла лоб и подносовую ямку, и чуть слышно произнесла, точно захлебываясь собственным дыханием:
– Крушец! В род Оньянкупонг!
– Что? – взволнованно переспросил Перший, и золотое сияние покинуло его кожу, окрасив ее в марный полутон с легкими рдяными брызгами.
– Крушец! В род Оньянкупонг! – повторила слабеющим голосом Еси и тело ее наново судорожно дернулось, враз его объяла мощная корча, не только конечности, но и зримо уста. – Ты… ты так сказал… повелел ему… Ему – Крушецу… И он… он, – голос юницы снизился до едва слышимого шороха, губы, как и вся кожа лица, побледнели, можно молвить даже поголубели, глаза остекленело уставились в свод комнаты. – И он… он пытался, – теперь заколыхался и шепот, прерывисто выдыхаемый, словно через раз девушкой, – но меня… меня схватили… унесли… Я звал… звал… Отец… тебя Отец… Так больно… мне так больно.
Тело юницы срыву подпрыгнуло на ложе и мгновенно его покинула корча, обаче, вместе с тем голова тягостно дернувшись, запрокинулась назад и из широко раскрывшегося рта выбился яркий луч смаглого сияния, немедля надрывно завибрировавшего. Перший тот же миг, схватив Еси за плечи, поднял с ложа, и, прижав к груди ее напряженную плоть, прильнул губами ко лбу, успокоительно зашептав «умиротвориться». А минуту спустя в комнату чрез завесу вошел Асил, сжимающий в руке серебряный кубок на крохотной ножке и вместе с тем имеющий загнутый тонкий носик, да переплетенную в виде косички ручку. Старший Атеф вельми скоро, ибо ему была присуща торопливость движений, преодолел расстояние от завесы до ложа, и почитай упав пред ним на колени, опустив на пол кубок, обхватил голову девушки руками, также приникнув устами к ее макушке. Мощью своей любви, своим успокоительным шепотом Боги старались сдержать, умиротворить объятого болезнью Крушеца, не позволяя ему вырваться из плоти и тем самым, несомненно, погибнуть. Ибо хворый и вырвавшийся из Еси, здесь в космическом пространстве он мог потеряться. И даже то, что за векошкой неотрывно следовали особые создания Родителя, призванные в случае вылета лучицы поймать ее не значило, что Крушец находится в безопасности. Весь этот перелет, как и мгновенное перемещение, было рискованным шагом… шагом на каковой пошел Родитель потому, как сейчас мог спасти Крушеца один Он.
Впрочем, стоило Асилу приникнуть к голове Есиньки, и прошептать, что-то полюбовное для Крушеца сияние тотчас погасло, да как бывало почасту рывком. Словно лучица разком теряла сознание или как говорили Боги отключалась. Тело юницы порывчато дернулось и обмякло, в руках Зиждителей, а губы едва слышно выдохнули: