— Ну, что ты?.. что ты мой милый томишься? К чему это? Ты хочешь убить мальчика? — той молвью обращаясь к лучице. — Успокойся, прошу тебя, а иначе мы с тобой не сможем вскоре потолковать, — наново облобызав лоб и очи Ярушки.
Яробор Живко малеша погодя перестал сиять смаглостью света, вроде потушив жар собственной плоти, а вернее таковой непокорной лучицы и придя в себя, отворил глаза (как и всегда не приметив произошедшего с ним) да дрогнувшим голосом пояснил:
— Он меня убил… Убил, Перший. Представляешь, я так верил ему… Ему, Кентавру, а он взял и убил меня. Дал какое-то лекарство, от которого я умер. Когда это было? Нет, не подле Кали, в другой раз, когда я был в Еси. А я так хотел жить, хотел тебя увидеть, потому как боялся, что снова заболею и более не повидаюсь с тобой… Тобой, моим Отцом. — Яроборка чуть слышно всхлипнул, а губы его посинев, покрылись россыпью мельчайшего пота, по-видимому, он говорил, мешая свои слова и Крушеца. — Зачем меня убили, ты знаешь? — это он спросил от себя.
— Знаю, — очень низко отозвался Перший и многозначительно взглянув на Небо, еще плотнее прижался устами к лбу юноши. — Тебе же поясняли почему… — мысленно, почти неслышимо для мальчика послал он на Крушеца, а для первого озвучил более громко, — ты был болен. Смертельно болен, и мы не могли тебе помочь, тебя спасти.
— Боги… такие могучие Творцы, Создатели систем, существ, людей, — Яробор Живко принялся сказывать достаточно гулко, однако перестав всхлипывать и высунув язык, облизал покрытые потОм губы. — Не смогли спасти человека от смертельной болезни, как это?
— Мы по большей частью уже не созидаем людские плоти. Когда-то мы породили само человечество, в его многообразии, — вкрадчиво пояснил Перший, ощущая как под его ласками и трепетным тембром голоса стало спадать напряжение с мальчика. — Люди же сами продолжают свой род, творят потомство. А в человеческой плоти еще с начала ее зарождения закладываются болезни, хвори, которые по первому приостанавливают, а потом и вовсе прекращают движение в ней жизни. Не давая с тем растянуть срок ее существования на значимое время, на каковое в целом человеческая плоть рассчитана. Потому в определенный момент в организме человека срабатывает необходимая установка запускающая механизм саморазрушения.
— А, бесицы-трясавицы, не могли меня спасти? Вежды говорил они великие лекари, любой плоти… не важно человеческой, аль существа, — проронил парень. Он уже все понял… Понял, что тогда жизнь плоти прекратили, абы избавить от мучений. И за эту короткую речь старшего Димурга уже смирился с тем, но все же сызнова вопросил, понеже как всегда желал получить обо всем полную информацию… Или просто информацию от Першего… информацию, которую требовал Крушец.
— Бесицы-трясавицы, сделали все возможное, чтобы продлить жизнь плоти, также как и Кентавр, — сказал весьма ровно Бог, и днесь испрямив спину, отклонил голову от мальчика, так как теперь стал спокоен за него и лучицу. — Но остановить гибель плоти невозможно, сие необратимый процесс, чтобы всегда сохранялось Коло Жизни.
— Все ясно, — кивнул, будто в оправдание старшему Димургу Яроборка и протянул навстречу его лицу руку, стараясь коснуться перстами грани подбородка. — Так тебя люблю… точно всегда знал, — чуть слышно, так, чтоб слышал один Господь, проронил он. — Тебя и Вежды.
Перший широко улыбнулся, и темная кожа на его лице принялась переливаться золотыми всполохами света, в доли секунд поглотив свой основной цвет и став неотличимой от Расов. Он слегка приклонил голову и щекой коснулся, направленных в его сторону, перст юноши.
— Вы так похожи с Небо… так, — теперь Ярушка сказал значимо громче, и провел перстами по щеке Зиждителя. — Одно лицо… Только Небо с бородой и усами и волосы длинней твоих. Почему люди не знают, что вы братья — близнецы и так похожи.
— Люди должны жить как хотят, как того жаждут, — вставил в молвь мальчика старший Рас.
Ему также хотелось поговорить с ним, обнять его, поцеловать. Потому Бог не менее часто, чем его старший брат, приходил в комлю к спящему Яробору Живко и бывал подле. И хотя Кали-Даруга весьма гневалась, брал его на руки, прижимал к груди, целовал и шептал слова любви Крушецу, ибо был вельми к нему привязан.
— Люди, — дополнил Небо к своим словам. — Они должны жить сами. Делать тот или иной выбор общественного пути, развития, верования. Только тогда их жизнь будет полной, и, обобщенно они будут счастливы.
— А в отдельности? — вопросил мальчик и медленно поднявшись с руки Першего, сел. Он неспешно упер длани в его точно лежак расположенные под ним ноги. — В отдельности? — повторил Яробор Живко, узрев недопонимание во взгляде старшего Раса. — Ты сказал, будут счастливы обобщенно. Но ведь непременно среди них найдутся те, которые будут мыслить своеобразно, поступать индивидуально, жить особенно… дышать, чувствовать, понимать не так как толпа, скопище… не так как общество. Как же таким людям жить? Как им вписаться в то, что им чуждо? Что для них неприемлемо? Что вызывает противоборство? Или просто не подходит?
Молвь юноши с каждым словом набирала громкость, в ней ощущалась горячность, не присущая его характеру. Вероятно, сейчас он говорил лишь от себя… о себе… о том, что переживал и чувствовал эти годы, находясь среди лесиков. Однако вместе с тем в словах его слышалось более мощное, весомое то, что в него эти годы вкладывал Крушец, взращивая, поучая человеческий мозг. Поелику осязалось, мальчик сказывает в целом о человечестве, столь разном не только цветом волос, глаз, кожи, но и желаниями, мечтаниями, верованиями, чувственностью.
И вновь возникал вопрос о том самом отребье…
Отребье!
К которым ноне относили таких людей, как Волег Колояр, Бойдан Варяжко, Гансухэ-агы… Людей высокой чести и нравственности, умеющих жертвовать собой во имя близких. Каковых ашерская религия, в данный временной промежуток, величала вероотступниками, инакомыслящими, еретиками, раскольниками. Словом теми, кто не принимал господствующего исповедания, и лживой власти… имеющих свою собственную идеологию, подаренную им предками, спущенную им Богами, белоглазыми альвами и дополненную гипоцентаврами. Веру признанную правящей системой вредной, опасной, и, несомненно, ложной… Ложной, может потому как несущей уважение к природе и всему тому, что ее населяет, окружает, созидает…
Именно про этих людей днесь высказывался Яробор Живко, словно защищая то единственно верное и чистое, что еще поколь существовало на Земле.
— Искать свой путь, — вставил, вступаясь за Небо, Вежды.
Его бархатистый баритон прозвучал так насыщенно, что взъерошил хохол на голове мальчика, да ласково огладил кожу на лицах Богов… бело-молочную или темно-коричневую, подсвеченную изнутри единящим всех Зиждителей золотым сиянием. Он вроде встряхнул и недвижно замершие в своде серые полотнища облаков, вызвав на них легкую рябь, мгновенно отразившуюся в зеркальных стенах.
— Человек должен искать свой путь, — продолжил все также бодро, словно напутственно, Вежды. — Не сдаваться, идти к своей цели. К тому, что ему близко, что вызывает радость. Человек должен добиваться собственного счастья, ибо бездействие разлагает. Лишь течение, поступь, движение есть источник жизни, бытия, как малой почки, зачатка листка, как летающей над пожнями пчелы, как рыщущего в лесу в поисках пропитания волка, так и человека… Человек должен ступать вперед. В поисках лучшей доли, для себя, семьи, своего племени, для людей в целом.
— Доля, — усмехаясь, повторил Яробор Живко, точно вырванное из речи Зиждителя слово, вероятно подчиняясь тому, что его интересовало. — Доля помощница Богини Удельницы. Вместе с Богиней она придет для каждого из людей его удел, вплетая в данное волоконце удачу, для тех, кто ступает по пути Прави. Но ведь выходит, нет никаких уделов, волоконцев удачи и Богинь… Одни Боги! Боги! Вы!
Внезапно досель молчавший Седми, гулко хмыкнул, все время толкования он неподвижно сидел, очевидно, желая раствориться в серо-дымчатом кресле, поверхность которого еще в самом начале от волнения Бога принялась свершать коловращательное движение пара. Однако сейчас зримо шевельнувшись и, в упор глянув на Першего, насмешливо сказал, воочью желая прекратить тот бесконечный наплыв поспрашаний: