— Нет, это я вас спрашиваю, где вас ждёт покойный Карасёв? — неумолимо возразил Рындин.
И тут Петра Николаевича осенило.
— Кажется, я знаю где.
— Так. Выкладывайте! — Впервые в голосе капитана послышалось вполне человеческое волнение. Он напрягся, весь превратился в сплошное ухо.
— На том свете! — чуть ли не ликуя, объявил Фаянсов.
— А вот шутить с милицией я вам не рекомендую, — холодно предупредил Рындин.
— Я и не шучу. Подумайте сами, где ещё может ждать умерший? Ну разумеется, в ином, загробном, мире!
— Однако нет ни загробного, ни ещё какого иного мира, есть только наш, реальный, вот этот, — и капитан для наглядности гулко похлопал ладонью по столу: мир, мол, вполне осязаемый.
— А Лев Кузьмич считал по-своему.
И Фаянсов вкратце изложил теорию Карасёва о теле-коконе, об освобождении души и переселении её в некий космический мир.
— Видимо, тут перелёт с образованием. Есть недолёт, у Карасёва перелёт, — сказал капитан, усиленно работая головой. — Но допустим, что он так и думал. Тогда вопрос второй: почему он ждёт… то есть наметил ждать именно вас? Что у вас общего? Какая меж вами связь?
— Нет у нас ничего общего. Нет и связи. Мы с ним были разными, каждый сам по себе.
— Но ждать-то он будет вас? Не того же Утюгова? А вас, по фамилии Фаянсов? Почему?
— Ну, возможно потому, что делился со мной своими размышлениями.
— Какими? — с той же скорострельностью спросил капитан.
— Да о том же самом. О другом мире.
— Значит, вы его единомышленник? Тоже верите в Тот свет?
— Не верю. По крайней мере до сего дня я был атеистом.
— А что будет завтра?
— Завтра, надеюсь, то же самое.
— Он это знал? Про ваш материализм? Или вы скрывали?
— Мои философские воззрения не были для него секретом. — Фаянсов набрался смелости и улыбнулся.
Но, видимо, улыбка получилась очень бледной. То ли Рындин был чересчур толстокож, словом, он её не засёк.
— И тем не менее, почему-то он делился с вами. Не нашёл никого другого? — заладил своё участковый, вцепился мёртвой хваткой и не отпускал.
— Этого я не знаю, — сказал Фаянсов, он и вправду не мог объяснить тот странный интерес, который к нему проявлял Карасёв. — Да и в чём вы меня подозреваете? Разве я нарушил закон? — потеряв выдержку, спросил он, пошёл ва-банк.
— Ну ладно. Как говорится, хватит тянуть эту резину. Никого я не подозреваю. И вы ничего не нарушили. По крайней мере, пока. И вообще, во всём этом нет состава преступления, — вырвалось у капитана. — Дело здесь не заведёшь, и не надо. А вот околодело есть. Я это называю так, для собственного служебного пользования. Преступления как бы нет, а дело имеется, — пояснил Рындин. — Когда в событии замешана смерть, сквозь него должно просвечиваться всё, ровно чистое стекло. А тут в глазу целая заноза. С одной стороны, человек умер, с другой — вас ждёт. Но где? Вы знаете, как утверждает Карасёв, но темните, рассказывая байки про Тот свет… А если, допустим, он есть? Вы часом туда не собрались? Следом за своим сообщником? — встрепенулся участковый.
— Ну уж нет! Туда я не спешу. Хочу задержаться на свете этом. И подольше, насколько можно! — с жаром отверг Пётр Николаевич предположение, показавшееся ему неимоверно диким.
— Вот видите, гражданин Фаянсов, сколько непонятного в вашем околоделе, — назидательно проговорил капитан. — Но я его размота…
Его тираду прервали, зазвонил один из трёх телефонных аппаратов, составивших сбоку от стола настоящий пункт связи. Капитан приставил к губам палец, мол, тсс… и уставился на звеневший аппарат, точно кот, обнаружив перед носом беспечно гуляющую мышь, потом прыгнул… то есть решительно снял трубку. И затаился, не подавая голоса.
— Баскакова! — услышал и Фаянсов далёкий повелительный рык.
Капитан мигом вытянулся в струнку и по-военному отчеканил:
— Слушаюсь! Баскаков будет доставлен! — и, уважительно положив трубку на стол, спросил: — Кто у вас Баскаков?
— Директор. Иван Иванович.
— Понял, — сказал участковый и, не доверив столь ответственное поручение околоподозреваемому Фаянсову, сам вышел за дверь и вернулся с директором. В открытых дверях вопросительными знаками застыли главный редактор и секретарша.
Директор взял трубку, и оттуда загрохотала яростная брань. Всех слов Фаянсов не разобрал, но было ясно, что ругань связана с Карасёвым. Директор вздрагивал, словно на его темя падали увесистые кирпичи. Временами он бормотал в своё оправдание «виноват, но я…», однако ему тотчас затыкали рот новым взрывом гнева. Когда на том конце провода в сердцах дали отбой, Иван Иванович обречённо признался: