— Нет больше мо́чи никакой, — скорбно пожаловался Распутин Камчатову. — Ребята проходу не дают: ты Гришке Распутину с царицей кто — сын или внук?
Камчатов положил заявление на стол, озабоченно спросил Распутина:
— Робеспьер?.. Это кто ж такой? Я что-то подзабыл.
— А это главный французский революционер, никому поблажки не давал, нам вот товарищ Маслаков объяснял, — Распутин радостно кивнул в сторону Маслакова.
— Робеспьер, значит, — начальник ЧК внимательно посмотрел на Маслакова, — вон оно что.
Маслаков твердо встретил взгляд Камчатова.
— Так ответ какой будет? — спросил, волнуясь, Распутин.
— Согласен… — Камчатов что-то быстро черкнул в углу листа, подошел к Распутину и, возвращая заявление обрадованному рыжему, все так же серьезно закончил: — …если, конечно, научишься по-французски разговаривать.
Распутин, опешив, молча смотрел на Камчатова.
— А иначе какой ты Робеспьер? — невозмутимо спросил тот.
Распутин постоял, что-то соображая, почесал в затылке, сунул заявление в карман шинели и решительно вышел из кабинета.
— Этот научится, — без улыбки сказал Камчатов.
Кузнецов усмехнулся. Потом, возвращаясь к делу, сказал уже серьезно:
— На Белецк неделя уйдет, товарищ Камчатов. Путь-то дальний.
— Значит, так: в Белецк я поеду сам, — решительно сказал Камчатов Кузнецову. — А ты — на родину Ямщикова.
Маслаков поднялся. Привычным движением поправил ремень.
— Маслаков останется здесь, — в упор глядя на молодого человека, добавил Камчатов. — Не созрел пока.
— Вы не правы, товарищ Камчатов, — упрямо возразил Маслаков.
— Кончен разговор, — отрезал Камчатов. — Был бы ты постарше, я б с тобой по-иному обошелся.
Маслаков поджал губы, хмуро отвернулся. Весь его вид выражал активный протест.
— Свободен, — сурово сказал Камчатов. — Понадобишься — вызову.
Маслаков, наклонив голову, быстро вышел из кабинета. Камчатов походил взад-вперед, подумал, потом сказал Кузнецову:
— Плюснина пока тревожить не будем.
Низко летели рваные тучи. Дул холодный сырой ветер. Вдалеке хрипло перекликались паровозы. На железнодорожных путях у привязанного веревкой шлагбаума стояли Кузнецов и худой высокий старик в замасленном картузе, с разноцветными флажками за поясом старого продранного ватника.
— Помните жандармского ротмистра с бронепоезда «ЦЕСАРЕВИЧ АЛЕКСЕЙ»? — спросил Кузнецов старика. — В восемнадцатом он здесь у вас месяц свирепствовал.
— Это Плюснина-то? — Стрелочник сразу разволновался, покраснел. — Как эту сволочь не помнить!.. Согнали тогда казаки народ к церкви, коммунистов связанных — шесть человек — выстроили и всех разом из винтарей порешили. А Плюснин самолично саблей добивал, кто недостреленный. До гробовой доски его не забуду. А вы зачем спрашиваете?
Кузнецов, не ответив, расстегнул замок старенького парусинового портфеля, достал оттуда и протянул старику стопку тюремных фотографий анфас и в профиль. Попросил:
— Посмотрите, пожалуйста, нет ли его здесь.
Стрелочник старательно вытер о ватник измазанные солидолом руки, осторожно взял снимки. Медленно перебирал он фотографии, внимательно разглядывая каждую из них. На снимке Куницына-Плюснина старик уверенно остановился:
— Вот он, сволочь, только усы были!
Кузнецов внимательно смотрел на стрелочника.
— Еще у него лицо дергалось вот так, — старик неловко подергал правой щекой. — Неужто поймали?
— Ямщиков знал этого человека? — спросил Кузнецов.
— Кого? Плюснина? — Старик очень удивился вопросу. — Так ведь как не знать. Плюснин у Ямщиковых на фатере стоял.
— Вон как, — сказал Кузнецов.
— Дом у их справный был, места много, — обстоятельно объяснил стрелочник. — А народу — Володька с матерью, других на войне поубивали. Жандарм и облюбовал под жилье.
— Ямщиков выполнял поручения Плюснина? — спросил Кузнецов.
— А кто его знает, — вздохнул стрелочник. — Володька сызмала не из болтливых, а уж Плюснин — подавно. Вроде не ругались, не слышно было. Так что, может, сполнял… Жаль, мать Володькина летось померла от тифу, она бы вам все как есть обсказала. А вы, товарищ Кузнецов, еще с народом потолкуйте.
Стрелочник вернул чекисту фотографии, и тот спрятал их в портфель.
— Спасибо вам за помощь, — сказал он старику.
— Не на чем, — показал тот в улыбке прокуренные зубы. — Только бы толк был.
Промозглым осенним днем закопченный паровозик с высокой трубой, астматически хрипя, подтащил ободранный пассажирский состав к железнодорожной станции с вывеской «СТ. БЕЛЕЦКЪ». Толпа пассажиров с мешками и баулами густо хлынула на разбитый перрон, по которому старый бельмастый цыган в зеленой плисовой жакетке и с серебряной серьгой в ухе понуро вел в поводу грустного гнедого коня. В глазах человека и лошади застыла одинаковая покорность судьбе. Пьяненький редкозубый гармонист с лихо выпущенным из-под фуражки русым чубом, привалясь спиной к пыльному станционному палисаднику, безжалостно терзал мехи трехрядки и, нещадно фальшивя, выводил высоким голосом первую строку романса: