— Я встретил вас, и все былое…
Дальше этой фразы дело никак не шло. Закончив ее, певец каждый раз переводил дух и старательно начинал сызнова. Двое мальчишек, заливисто хохоча, пронеслись наперегонки с весело лающим лопоухим псом. Пробежал, топоча, вспотевший мужичонка с закинутым за спину мешком, в котором визжал и бился поросенок.
Камчатов сошел с поезда, поправил картуз, двинулся в город.
Вскоре он уже стоял у изножья полуразвалившейся зубчатой башни рядом с молодым вихрастым чекистом Осокиным, бывшим студентом Томского технологического института, одетым в начищенные хромовые сапоги, кожаную куртку. На руины старой крепости спускались сумерки. В поросших кустарником остатках стен носились стрижи. Внизу, под холмом, раскинулся город.
— Жестокости этот Плюснин был необычайной, животы безопасным лезвием вспарывал, — волнуясь, рассказывал Осокин. — Во всем подражал своему предшественнику Овчинникову.
— Простите, — Камчатов насторожился, — вы сказали — Овчинникову?
Осокин кивнул.
— Капитан Овчинников? — уточнил Камчатов.
— Капитан, — удивился Осокин. — А вы откуда знаете?
— Получили из Иркутска ориентировку о его розыске, — объяснил Камчатов.
— Любопытный экземпляр, — продолжал Осокин. — Голубая кровь, Пажеский корпус окончил, на фортепьянах умел. Офицеры на допросах рассказывали: в подвале рояль стоял, Овчинников во время допроса всегда Моцарта играл, «Турецкий марш». Людям кости ломают, а он знай себе музицирует. Так Плюснин, представляете, специально музыке учился у своей жены, чтоб и в этом на Овчинникова походить. Прямо влюблен был в него, хоть не видел никогда.
— Почему не видел, товарищ Осокин? — заинтересовался Камчатов. — Кумира — и не видел?
— Овчинникова перевели в Иркутск прежде, чем в Белецк приехал с назначением Плюснин, — объяснил Осокин. — Но слух остался.
— Связи Плюснина известны? — спросил Камчатов. — Знакомые, друзья?
— Одних мы расстреляли, другие сгинули куда-то, — пожал плечами Осокин.
— А родня? Вы сказали — жена?
— Он ее с юга привез. — Осокин снял пенсне, стал протирать носовым платком. — Кажется, подобрал под Новороссийском во время деникинского отступления. Дамочка, что называется, с прошлым. А уж венчались здесь, в Белецке.
— Где она сейчас? — нетерпеливо спросил Камчатов.
— Понятия не имею, — виновато вздохнул Осокин.
Белецкая церковь была тиха, прохладна и погружена в полутьму. Таинственно мерцали на иконостасе загадочные лица угодников. Пахло сыростью, мышами и ладаном. Где-то едва слышно капала вода.
Отец Никодим, костлявый седобородый священник в ветхой подпоясанной веревкой рясе, равнодушно наблюдал, как Камчатов, устроившись на подоконнике — единственном относительно светлом месте, терпеливо водил прокуренным коричневым ногтем по испещренным затейливым бисерным почерком страницам пухлого, оправленного в кожу фолианта с плотными пожелтевшими листами.
Вдруг палец застыл. Камчатов недоуменно нахмурился, потом его сухое суровое лицо озарила неожиданная, по-детски радостная улыбка. Захлопнув книгу, он передал ее священнику:
— Дай вам бог здоровья, святой отец.
Отец Никодим истово перекрестился и, сильно окая, серьезно произнес:
— Все было, а чтобы чекист здоровья желал да еще бога поминал добром — не доводилось.
Камчатов рассмеялся и встал с подоконника.
Часом позже Камчатов и Осокин, подняв воротники, прогуливались по низкому пустынному берегу бурливой мутной реки. Спускалась ранняя осенняя ночь. Порывистый ветер нагонял тучи.
— Ну, с Плюсниным я вроде разобрался, — проговорил Камчатов, — а вот насчет его кумира… Есть у вас фотография Овчинникова? Из Иркутска почему-то не прислали.
Осокин отрицательно покачал головой:
— Как-то на молебне в честь тезоименитства императора фотограф щелкнул его со всем начальством. Так он, знаете, повесил бедолагу как шпиона, а фотографии и негативы сжег. Ненавидел сниматься.