— Вы ясно слышали, что Ямщиков обещал Нине Петровне застрелиться? — тихо спросил Кузнецов.
— Так в калидоре кажное слово слыхать, — вздохнул пожарный.
— Они ведь про это пьесу репетировали, — напомнил Кузнецов.
— Липетировали, товарищ Кузнецов, — снова вздохнул Башмаков. — А после он еще от себя говорил: мол, застрелюсь вам назло.
— И что Нина Петровна? — спросил чекист.
— Барышня-то? — пожал плечами пожарный. — Бросьте, говорят, свои глупые шутки.
— Во время обморока к ней входил кто-нибудь, кроме вас и Ямщикова? — спросил Кузнецов.
— Вот этого не скажу, — покачал головой Башмаков. — Мы ведь сразу с Володей за водой кинулись.
Керосиновые лампы чадили. Настала ночь. Но чекисты все еще продолжали опрашивать свидетелей. В одной из кулис нервно прохаживался из угла в угол бледный Алмазов, говорил севшим от страха, прерывающимся голосом:
— Я ничего не знаю и ничего не понимаю. Ничего!.. Когда я подбежал к нему, он был уже мертв. Да вы и сами видели…
Маслаков, примостясь на старом барабане и внимательно разглядывая носы своих до блеска начищенных хромовых сапог, спросил:
— Он что, товарищ Алмазов, в самом деле был в нее влюблен?
— Наяву, можно сказать, грезил! — печально усмехнулся Алмазов. — Не скрою, я и сам некогда был в нее влюблен… гм, не с большим успехом… — Он вздохнул, задумчиво расправил байт на груди, развел руками: — Однако, как видите, я жив!
— Вы были при обмороке Нины Петровны? — спросил будто невзначай Маслаков.
— Избави бог! — замахал руками Алмазов. — У самого сердце больное!
Кузнецов тем временем беседовал с Ниной в ее гримуборной. Пламя оплывших свечей освещало Нинино осунувшееся лицо. Сидя у зеркала, заплаканная женщина говорила бесцветным голосом:
— Разве могла я принять его слова всерьез? — Ее лицо исказила гримаса боли. — Несчастный мальчик…
Кузнецов поднялся с места. Застегивая пальто, сказал:
— Не казните себя, Нина Петровна. Не ваша вина, что вы не могли ответить на его чувство. Простите за вторжение.
Кузнецов тихонько вышел из гримуборной, осторожно притворил за собой дверь и увидел поджидавшего его у окна Маслакова. Они медленно двинулись по гулкому пустынному коридору клуба.
— Черт знает что, — с досадой проговорил Кузнецов. — Простой вроде парень — и вдруг такой театральный конец! Мало публичного самоубийства — решил любимой женщине цветы с того света прислать.
— Какие цветы? — не понял Маслаков.
— Распутину букет заказал, — объяснил Кузнецов.
— Цветы, несчастная любовь, нашел дураков! — презрительно усмехнулся Маслаков. — Не в любви дело, а в Плюснине. Он знает что-то скверное о прошлом Ямщикова, вот и все. Сегодня утром в тюрьме Ямщиков уговаривал Плюснина молчать. Тот не захотел. Вот Ямщиков и застрелился.
— У тебя есть доказательства, что все обстоит именно так? — сухо спросил Кузнецов.
— Застрелился — вот доказательство, — твердо сказал Маслаков.
— Больно ты прыток, — Кузнецов неприязненно поморщился.
Маслаков пожал плечами.
— В тюрьму надо податься, поспрошать про Ямщикова, как да что, — подумав, сказал Кузнецов.
— Я Важина домой отпустил, — засомневался Маслаков.
— Обойдемся, — сказал Кузнецов.
В коридоре появился Распутин с пышным букетом красных гладиолусов. Пожаловался:
— Заплутал я, товарищи чекисты. Из залы-то все двери запертые.
— Товарищ Распутин, ты когда в тюрьме командира своего напоследок видел? — спросил Кузнецов.
Красноармеец чуть подумал и стал загибать пальцы:
— Значит, так… Арестованных примали — не было его сперва. Под конец из корпуса вышел, постоял немного и обратно. Минут так через двадцать вернулся сумной какой-то — и бегом в канцелярию. Вышли вскоре с Важиным — и со двора…
Кузнецов кивал, отмечал что-то в записной книжке. Маслаков же не слушал Распутина: ему и без того все было ясно. Распутин замолчал, взгляд его затуманился. Потом, глядя в пространство, он тихо, прерывающимся от волнения голосом произнес:
— Как же так?.. Мы ж с им сколько вместе воевали, а он сам себя… Эх, товарищ Ямщиков… Обещал фамилию мне сменить…
На глазах Распутина выступили слезы, и он, стыдясь их, неуклюже вытер лицо рукавом френча. Кузнецов смотрел на рыжего паренька с сочувствием. Отчужденное лицо Маслакова было непроницаемым.
— Цветы-то теперь куда? — Распутин опустил недоуменный взгляд к гладиолусам, будто только что увидел их впервые.
— Ты ведь их для Нины Петровны принес? Верно? — спросил Кузнецов и положил руку Распутину на плечо. — Вот ей и отдай.