Косячные дрались насмерть. Прошло больше часа, как схватились жеребцы, уже заметно рассвело, а бой не утихал. В пылу схватки животные постепенно приближались к кибитке табунщиков, и только старый Елен понимал, что это — уловка его любимца, голубого жеребца. Косячный, равного которому еще недавно невозможно было отыскать во всем Мангыстау, отступал под натиском молодого соперника. Стараясь не уронить своего достоинства, он отходил к человеческому жилью, и Елену казалось, что он видит, как сведенная судорогой грудь жеребца уже не может широко вобрать живительного воздуха, так нужного ему сейчас. Старик сидел неподвижно и прямо, и полуприкрытые карие глаза его были печальны. Он так и не притронулся к пиале густого, красно-коричневого чая и, не мигая, смотрел через проем двери па холм, за которым вспыхивали молодые лучи солнца.
Оба ученика Елена тоже молчали.
Восемнадцатилетний румянолицый Копжасар сидел ближе к двери, у очага, и разливал чай. Изредка он поднимал чайник с зольника, ворошил щипцами уголья и осторожно ставил посудину обратно в коробку. Старик слышал, как у парня прихватывало дыхание, когда голоса косячных обрывались на высокой ноте и слышались гулкие удары копыт. Копжасар приехал учиться ремеслу табунщика три месяца назад и никогда раньше не видел подобной драки. Еще вчера, во время первой схватки косячных, он попытался было разнять их и бросился к своему оседланному коню, но старик резким окриком вернул его в кибитку. Сегодня он чувствовал себя совсем неловко, и больше оттого, что не понимал старика. Молчание было ему в тягость.
Широкоплечий смуглый Орынбасар сидел справа от Елена. Он вел себя сдержанно, как и подобает лучшему ученику знаменитого табунщика. Ему было немногим больше тридцати, к старику он пришел еще юнцом, многолетняя совместная работа с Еленой сделала его молчаливым. Во всем джигит следовал своему наставнику. Он допивал вторую пиалу чая, и старик знал, что Орынбасар сейчас поставит чашку на дастархан вверх донышком. Две пиалы всегда пил сам старик.
Драка продолжалась. Еще одну атаку отбил голубой жеребец. Слитное, короткое и яростное ржание сказало о том, что соперники отошли друг от друга, чтобы через мгновение сцепиться снова, взвиться вверх. И вдруг раздался гулкий сдвоенный удар. Старик вздрогнул.
— По брюху! — воскликнул Копжасар. — Конец!
Елен закрыл глаза. Да, это был удар обеими ногами, после которого не каждый жеребец возобновит борьбу. Старик кивнул, джигиты тотчас вскочили и стремительным шагом вышли из кибитки.
Уже раздалось громкое призывное ржание, и к холму, к разбредающемуся навстречу солнцу косяку, поскакал жеребец с длинным туловищем. Рыжей масти, с темным, издалека видным оплечьем, он стлался над весенним разнотравьем легко и радостно, словно не дрался все утро в тяжелом бою. И должно быть, за это люди называли коней этой масти — Крылатый.
Беспечная молодость вела Крылатого. Он уже забыл о сопернике и видел лишь голубую двухлетку из чужого косяка, и не знал, что битва только началась, и еще неизвестно, чье ржание возвестит степи о победе.
Тяжелым галопом устремился вдогон старый косячный с низко опущенной головой. Казалось, длинная дремучая грива и челка, а не усталость тянут его голову к земле. Он скакал навстречу своему последнему бою, далеко отстав от рыжего жеребца.
«Эх, Голубой ты мой», — пробормотал старик и грустно покачал головой. Он знал, что Голубой не выиграет, поэтому и послал следом джигитов. Старик смотрел в степь и думал о том, что уже несколько дней пытался не допустить этой драки. Но разве можно остановить великое течение жизни? Побудок заставил рыжего бороться за обновление, и он выбрал самую красивую кобылицу во всей степи. Старик знал, что все это правильно, и не вышел из кибитки, когда Голубой так ждал его помощи. Мудрый жеребец, всегда понимавший табунщика с одного взгляда. Жеребец, который однажды завел свой косяк в море, чтобы спасти от волков и лошадей, и его, человека. Но сегодня грянул срок, когда следовало забыть свои привязанности и предстать перед законом жизни, имя которому — вечное возрождение. Оно несло в себе наивное беспокойство Копжасара и печаль Елена, грохочущий топот зачинщика драки и тяжесть опущенной головы старого жеребца, лучи утреннего солнца и беспристрастность неба… Разве смог бы он противиться солнечным лучам? Они будут сушить раны Голубого и обострять боль унижения. Старик увидел рыжего косячного, уходившего за холмы, гоня перед собой стройную кобылицу. Разве поднимется на них человеческая рука? Сама смерть была бы сейчас бессильна, но если бы судьба и решила, то даже в мир теней жеребец вошел бы с этим неистовым топотом.
В последний раз отводили табунщики беду от молодого косячного. Они догнали Голубого, и Орынбасар на опытном вороном мерине поскакал бок о бок с ним. Копжасар же вышел вперед на два корпуса и стад медленно сбивать грозного вожака. Через некоторое время тот пошел коротким скоком, и Копжасар по взмаху руки товарища помчался к косяку — по огромным дугам стали сходиться друг с другом голубой жеребец и взбудораженный косяк.
И когда старый жеребец вошел вдруг в свой табун с высоко поднятой головой, Елен улыбнулся. По смуглому худому лицу старика, теряясь в бесчисленных морщинках, потекли слезы. Он немощно вздохнул. Он был уверен, что достойно выиграл свой последний бой, что его не подвел опыт и он доказал молодым свою мудрость. Теперь старик знал, что с легким сердцем передаст место главного табунщика Орынбасару, ибо тот тоже доказал, что не только обладает силой и умом, но и способен ощущать себя частицей этого великого мира. Старик был счастлив, что ученик понял тяжесть поражения коня. Так рождается табунщик.
Елен, щурясь от солнца, посмотрел на холм, за которым скрылись рыжий жеребец и голубая кобылица, и встал. «Наверное, скачут уже берегом моря, — подумал он. — И сегодня им нет дела до остальных…»
Старик встал, накинул на плечи легкий халат и вышел из кибитки.
К подножью Каратау он пошел пешком. Идти было недалеко, всего полторы версты, но старик направился кружным путем. Ему хотелось увидеть море. С пологого каменистого холма Елен увидел табун. Кони, как всегда весной, паслись вразброд, и джигиты, стреножив своих лошадей, тоже стояли на холме, было видно, что они беседуют. Копжасар по привычке энергично жестикулировал. У самых прибрежных камней отыскал Елен рыжего жеребца, обхаживавшего свою избранницу; на белесо-желтом фоне ракушечника они были почти незаметны для глаз. А за ними, вдаваясь в сушу огромным полукружьем, синело море, пустынное и неподвижное. Старик постоял несколько минут, вглядываясь в горизонт, и зашагал дальше.
На следующем холме-каменце с почти отвесными склонами, называемом горой Унгаз, он огляделся снова. Отсюда четко виднелась оконечность хребта Каратаучика, к подножиям которого он держал путь. Нижняя часть хребта темнела частыми провалами ущельев: старик знал, что такие же ущелья прорезали невидимые отсюда юго-западные склоны. Он снова постоял, представляя себе древние шумные селения, укрывшиеся в теснинах, зеленые оазисы вдоль речек, абрикосовые, яблоневые и тутовые сады карлуков — одного из четырех племен, населявших некогда полуостров. Все это исчезло со времени нашествия монголов, потом было засыпано обвалами, занесено песком, и разве только он, Елен, найдет кое-какие следы древней жизни мангыстауских аулов. Ясно различимы сейчас лишь караванные пути по обеим сторонам хребта, они торились веками, на века и остались. Он подумал, что не каждый юноша поверит сегодня, что по северной дороге шли к морю купеческие караваны из Хазарин и Руси, а по верхней южной, с крутыми подъемами и поворотами, трудно добирались торговцы из Хорезма, вечно враждовавшего с Мангыстау. Караваны останавливались в городе Сарытас[12], который располагался на морских террасах, или же проходили сразу в порт Суль и вели там переговоры с судовладельцами. Старик любил море, и все его воспоминания, а зачастую и разговоры кончались Каспием. Почему, он и сам не знал. Он был очень стар и до недавнего времени считал, что только степь, кумыс и скачки сохранили ему силы. Но лет восемь назад Орынбасар прочел ему рассказ писателя далекой страны, который беззаветно любил море; он хорошо запомнил этот рассказ, принял и с тех пор уверился, что и море поддержало его. На его земле было все, что нужно человеку: суша и море, кумыс и родники, кони и машины, колхозы и забытые колодцы. Он и сам казался себе порой чем-то состоящим из всего этого. Потому и живет…